„За все, что выглядит халявой, приходиться чем-то платить.“

„Сожми кулаки.
- Стисни зубы.
- Поблажек от жизни не жди.
- «Халявы» не будет!“

„Пожалуй, единственное, что нам достаётся на халяву, — это людские пороки.“

„Пожалуй, единственное, что достается нам на халяву, — это людские пороки.“

„Мне на халяву ничего не доставалось.
И не стоит упрекать меня деньгами.
Всё то, что мне иллюзией казалось.
Я достиг характером, умом и «кулаками»!“

„Необходим День скайпа. Он же День халявы. Все выпивают по скайпу и напиваются до такого состояния, что кажутся друг другу красивыми даже через веб-камеры.“

„Всё подлинное трудно. Медленно, трудно, требует тебя целиком, мучительно. А тебе предлагают нечто простое, на халяву: дыхни пять раз, чихни два раза, сядь в эту позу, обнимись с барышней… И получишь бессмертное тонкое тело. Не получил, завтра получишь. Ну, ещё постарайся. Так затягивают козлов, лохов на это поле.“

„Глянец — это выдуманный мир, и не нужно в него лезть с неглянцевыми правилами. Дима Быковъ вёл ещё одну рубрику — «Это твоя бывшая девушка». В ней помещались рассказ о брошенной девице, полосной снимок девицы в бикини, а в правом нижнем углу ставился заголовок «Кусай локти, такой-то!», где добавлялась фамилия любого литературного персонажа — например, «Кусай локти, Тимур Командов!». Первое попавшееся фото кусателя бралось из интернета, а девушки в бикини были девушками из модельного агентства, которым мы не платили, но которые на халяву получали снимок в портфолио и вечную славу. Монологи брошенных девушек Быковъ сочинял примерно так: «Моя леденящая душу, но находящая отклик в тонко организованных людях история началась в колхозе имени Светлого пути в Гуантанамо в 5:27 утра тёплого майского дня прошлого года. Голосисто заливались петухи…»“

„Поднимаясь по лестнице, она решила быть по-настоящему грустной и всегда иметь мешки под глазами…
И пока тебя под корень не покорежило, не согнуло от ночных неживых звонков, будешь пить себе с Олегами и Сережами, будешь верить в то, что было тобой нагрежено, и не ведать, сколько хрустнуло позвонков.
Ты считай их, сколько выбыло, сколько ранило, скольких в панике увел от тебя конвой. Ты уже давно отпела их, отэкранила, ты давно уже решила играть по правилам, но пока еще не выбрала, за кого. Может, хватит столько ерничать и пинаться-то, а потом ночами плакать по именам, принимай как есть, любые реинкарнации, ведь пока тебе глумливо и девятнадцато и тебе пока что нечего вспоминать.
А когда-нибудь ты будешь сидеть на лавочке и честить за нравы местную молодежь. Но сейчас-то на кого ни посмотришь — лапочки, а тебе всегда смешно и пока до лампочки, так иди — пока не знаешь, куда идешь. И пока тебе не скажут порядком явочным подождать у входа с посохом и сумой, будешь девочкой с абрикосовой шейной ямочкой, с золотистой мелкостриженной кутерьмой. И пока везде в кредит наливают кофе там, улыбаются, взлетают под потолок, ты бредешь по лужам этаким Хол-ден-Колфилдом и в любое слово веришь, как в эпилог.
А тебе такая жизнь на халяву дарится, что грешно ее без пользы сдавать в утиль, у тебя слова блестящие в горле давятся, у тебя такие пальцы: кто попадается, никогда уже не может из них уйти. Ты не лучше всех, обычная, в меру резвая, синяки под глазами, кашель, спинная боль, просто как-то так случилось, что Он, не брезгуя, втихаря изволил выдохнуть две скабрезности, и одна вот в ноябре родилась тобой. Над тобой огни вселенные не удвоятся, не разрушится какая-нибудь стена, просто Он созвал свое неземное воинство и решил на миг тебя окатить сполна.
А тебя учили — нужно смотреть и взвешивать, чтобы вдруг потом не вылететь из игры. Но вокруг апрель и небо — какого лешего, у тебя такое сердце, что хоть разрежь его — все равно должно хватить на десятерых.
Так что ты глотай свой кофе и вишни льдистые, а ударили — так всхлипни и разотри. И запомни — где-то есть еще тот, единственный, кто живет с такой же шуткою изнутри.“