Франц Вертфоллен: Цитаты о мире (страница 7)

„Не абсурдно ли это — так кастрировать желания?
Угадывать, что правильно хотеть, вместо того, чтобы научиться слышать себя.

Чтобы знать, что же тебе на самом деле хочется, нужно иметь смелость хотеть и иметь сердце, которым чувствуешь мир.
Уязвимое сердце, живое.“

„«Талант и гениальность — это просто разные степени открытости миру. Талант — это открытость к какому-то очень конкретному делу. Гениальность — это ещё большая открытость информации, касающейся определённой сферы»“

„Глупо ждать предвкушений будущего, когда оно – вот. Его нет. Это просто наша картинка мира.“

„Не становится ли каждый, кто влезает на трибуну перед десятками миллионов, немного мессией?

О, эта трибуна не привлекает меня.

Гипнотизирует. Как какая-то страшная неизбежность.

Те несчастные, что по зрячести своей, вынуждены принимать власть.

Вынуждены проращивать сквозь себя волю к власти.

Так, господин Ницше?

Вот у вас-то воли такой и не наблюдалось.

Вы, как Макиавелли, тихонько сопели за свои столом, описывая реальность для лучших, чем вы.

Для тех, кто тверже, смелей и юней сердцем.

Хоть греки сказали бы – печенью.

Нет, волю к власти сквозь себя не проращивают. Вообще нет такой глупости, как воля к власти.

Есть просто необходимость работать с миром и вставать за то, что тебе дорого. Защищать тех, от кого тебе хорошо. Вот и всё.“

„Было волшебное ощущение капсулы времени,
временной петли,
где все мягко и славно, как плюш в борделе–
ничего ни с кем страшного уже никогда не случится.
Как кусочек мира над миром.
Олимп.
Но не где у богов своя жизнь и смешные, затхленькие трагедии.
Олимп как средоточие всего, что под ним.
Как что-то, что сводит всё воедино, концентрирует в одну точку – коммунистов, куртизанок, бриллианты, Ленина, изумруды, шампанское, Шумер и Ирландию, Сахару, наследников старых германских корон, янки…
Нет больше времен,
расстояний.
И страха нет.
Есть мозаика мира,
как мозаика красоты.
Олимп, как дом бога.
Дом создателя звезд.“

„И она наслаждалась собой.
Еще больше – его вниманием.
Он – как его вниманием наслаждаются,
мягкостью обволакивающей,
золотистостью
мира.
Если для Лайзы не существовало войны,
для этих двоих сейчас существовала лишь германская идиллия лета,
которую так и хотелось писать.“

„Я верю в действия. Но больше всего я верю, что есть существа — невероятно редкие, но которых так надо искать — что превращают твой мир — не наполненный и по-человечески бесполезный — в сияние бриллиантов или галактик, разбрасываемых легкой рукой, пьяной от счастья, от желания красоты“

„Я верю в действия. Но больше всего я верю, что есть существа — невероятно редкие, но которых так надо искать — что превращают твой мир — не наполненный и по-человечески бесполезный — в сияние бриллиантов или галактик, разбрасываемых легкой рукой, пьяной от счастья, от желания красоты“

„А вот если взять ближний план, ты видишь, как люди различаются. Какие разные отпечатки оставляют они на сетчатке господа. Такой один Гиля с его робостью и вдумчивостью, с его открытостью и благодарностью, с его способностью на счастье – какую палитру он может дать!

Как важно это, и как сложно научить Гилю, способного на счастье, счастью. Научить любить. Как божественно умение небрежно разбрасывать бриллианты искренности и восторга так, как делает то Вакх. Когда любое существо, хоть каплю способное на жизнь, рядом с ним цветет. Куда сложнее сделать счастливым одного человека хотя бы на день – счастливым абсолютно, искренне, хрустящим таким счастьем, чем спасти в теории, на клочке бумажки, какие-то гипотетические безличные миллионы муравьев.

Если Гилька и умрет, он умрет полюбившим жизнь, не горьким и озлобленным, не задыхающимся от зоба жалости к себе, а легким и звонким. Как он сам сказал – «Джон, теперь у меня есть будущее, мне не страшно умирать. У меня есть настоящее будущее». И когда ты смотришь в искрящие глаза чахоточного ребенка, потерявшего всех в концлагере, а он смеется своей шутке, подражая Францу – откидывая голову назад, перенимая его интонации, смеется с, наконец, распахнутым миру сердцем, господи! вот чудо твоё! Вы волшебник, господин Вертфоллен. Вы – Серафим.“

„Как найти себя? Никак. Не надо себя искать, себя надо строить. Ты строишь себя через взаимодействие с миром. Маленькими шагами в реальности, а не где-то в параллельном мире своих несбывшихся планов. Ты строишь себя каждый день своими выборами.“

„Ты хочешь помогать тем, кто способен добавлять в этот мир красоты своим сердцем.
Иначе красоты в мир не добавить. Только с включенным сердцем у тебя появляются те краски, которые делают жизнь красивее.“

„Глаз, как, впрочем, у всех и всегда, здесь не было почти ни у кого.
Люди прячут свои глаза в анусе из ужаса, во-первых, увидеть себя – со всеми своими убожествами, во-вторых, людей – со всеми их убожествами. А запрятав глаза за сфинктер, эти двуногие лишаются последней возможности отличить уродство от красоты, зато мир их становится куда более «безопасен» и расплывчат, в таком мире они способны лишь смутно ощущать «флюиды», верить гороскопам и вести себя как последние дворняги: о! мне улыбнулись, а! кажется я ему/ей нравлюсь! Ой! тогда оно точно нравится мне, раз я нравлюсь ему!
И ведь если указать этой нездорово повернутой массе – эй! ты ведешь себя, как дворняжка, ты идешь не за тем, что красиво, и сильно, и чисто, ты скачешь хромоногой помойной псиной за первым, кто поманит тебя колбасой. Если сказать им, что они решают? Я отрою глаза, вытяну их из прямой кишки и буду смотреть в себя и в людей? Нет. Они пугаются и пищат – аааа, тогда я вообще ни за кем, ни к кому, тогда я буду один/одна – заявляют они с драматическим разворотом головы и надеждой, что найдется принц/принцесса на белом коне, которые их «спасут» из башни их гордыни и глупости. Принц/принцесса, что будут пробиваться вот к этой тле через все её зажатости, проблемности, уебищности, терпеть все истерики этой тли, чтоб однажды вот эта тля смогла сказать – ой, ты меня так любишь, ты любишь меня любой/любым, оооо, а я тоже, наверное, тебя люблю, раз уж ты единственный, кто так трахается со мной, конечно, невыносимым/невыносимой, но хорошим/хорошей внутри – где-то далеко-далеко внутри под всем моим нескончаемым дерьмищем, гордыней и тупостью.“

„Глаз, как, впрочем, у всех и всегда, здесь не было почти ни у кого.
Люди прячут свои глаза в анусе из ужаса, во-первых, увидеть себя – со всеми своими убожествами, во-вторых, людей – со всеми их убожествами. А запрятав глаза за сфинктер, эти двуногие лишаются последней возможности отличить уродство от красоты, зато мир их становится куда более «безопасен» и расплывчат, в таком мире они способны лишь смутно ощущать «флюиды», верить гороскопам и вести себя как последние дворняги: о! мне улыбнулись, а! кажется я ему/ей нравлюсь! Ой! тогда оно точно нравится мне, раз я нравлюсь ему!
И ведь если указать этой нездорово повернутой массе – эй! ты ведешь себя, как дворняжка, ты идешь не за тем, что красиво, и сильно, и чисто, ты скачешь хромоногой помойной псиной за первым, кто поманит тебя колбасой. Если сказать им, что они решают? Я отрою глаза, вытяну их из прямой кишки и буду смотреть в себя и в людей? Нет. Они пугаются и пищат – аааа, тогда я вообще ни за кем, ни к кому, тогда я буду один/одна – заявляют они с драматическим разворотом головы и надеждой, что найдется принц/принцесса на белом коне, которые их «спасут» из башни их гордыни и глупости. Принц/принцесса, что будут пробиваться вот к этой тле через все её зажатости, проблемности, уебищности, терпеть все истерики этой тли, чтоб однажды вот эта тля смогла сказать – ой, ты меня так любишь, ты любишь меня любой/любым, оооо, а я тоже, наверное, тебя люблю, раз уж ты единственный, кто так трахается со мной, конечно, невыносимым/невыносимой, но хорошим/хорошей внутри – где-то далеко-далеко внутри под всем моим нескончаемым дерьмищем, гордыней и тупостью.“

„Люди, которые становятся вам важны, они то вам становятся такими, потому что эти люди задают вообще смысл какой-то в вашей жизни. Потому через контакт с ними вы уже получаете что-то очень ценное: и это стержень, понимание мира, и ещё это вайб.

Ещё вы можете получать от людей будущее. И вот тогда эти люди становятся очень ценными. Но чтобы стать важными им, нужно идти вовлекаться и делать. Вот и всё.“

„«А за что же всё-таки любят? За сердцевину, за выборы, которые делает человек, за то, как он чувствует мир»“

„«Быть в моменте» — это слышать себя: что ты чувствуешь, что твой мозг о мире говорит. Слышать, формулировать себе это и действовать соответствующее.“

„Когда ты приучаешься всё больше и больше жить в мире, с миром, у тебя уходит такое понятие как стресс. Потому что мир всё меньше и меньше тебе «враждебен», «неизвестен». Не когда ты как хикикомори — убежал от жизни под кровать — что огромный стресс, на самом деле, для мозга. Тогда жизнь перестаёт быть для тебя мучительной, страшной, пугающей. Ты перестаёшь скукоживаться в креветку в ответ на жизнь.“

„Но я люблю –
я нашел, что любить в этом мире,
и сколько бы я ни шел,
путь не закончится,
так пусть же, Дева,
любовь льется
водою свежей,

пусть слезы твои,
что выплакала ты у креста
обязуют меня
не отступаться.“

„Все умрем, было б за что.

Я не боюсь больше боли от битв.

Я её предвкушаю.

Я праздную всё, что красит мир в алый

воли твоей.

Все умрем, было б за что!

Я праздную всё, что красит мир в алый.

О, как легко жить без экзистенциального отрицания жизни!

Как легко, когда ты принял – да, вот я!

А вот бог, и вот дьявол, и они играют, флиртуют, крушат и рисуют мир.

А вот я и быть мне по выбору моему – оруженосцем.

И хватит меня на столько, на сколько хватит,

но до последнего выдоха ваш.

И я знаю, что утро выветрит правду из моей головы,

но я хотя бы познал её –

я зацепил её языком, как детскую сладость –

и вот она на языке моём,

и пусть утро сотрет детали картины из моих близоруких, тупых извилин,

но я запомню её.

Я бульдогом не выпущу суть из пасти –

пусть без деталей пока!

Пусть спотыкаясь о боль и о страх, но я знаю и буду знать то, что узнал –

легко жить без экзистенциального отрицания жизни –

легко жить, когда ты принимаешь боль.

Жизнь – мёд,

и течет медом, душа моя, да оставляет на языках лишь вкус крови.

И это так.

И иначе не будет.

И когда ты принял этот простейший факт –

тебе обязательно будет больно, пока ты живешь, тебе будет больно –

и это повод расправить плечи –

и не бояться – никогда больше уже не бояться ни вовлечения,

ни интенсивности

чувств.“