Цитаты о смерти и расставании

„А завтра ― чёрт возьми! ― как зюзя натянуся,
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!
Но если счастие назначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньею
И с радости пропью прогоны с кошельком!“

„Люди… Что я могу сказать о людях… Да ничего хорошего! Вы когда-нибудь видели лису, которая надела на себя кожу человека? Вы когда-нибудь видели крокодила, который держал в зубах сумку из человеческой кожи? Вы когда-нибудь видели свинью, которая ела младенца, у которого было во рту яблоко? Вы когда-нибудь видели, как овцы сдирают с людей кожу? А вы видели где-нибудь, чтобы тигр заставлял человека прыгать с тумбы на тумбу в цирке? Вы видели когда-нибудь медведей с ружьём в руках, или оленей которые отстреливают людей ра- ди развлечений? Вы видели оленя, который отрывал у человека голову и вешал её на стену в своём доме для украшения? Нет! И никто никогда не увидит. Зато мне пришлось видеть, как старая женщина хвасталась лисьей шубой. Голова бедной лисы безвольно лежала на плече этой дамы, которая радовалась трупу, который украшает её старческую шею. Мне горько видеть мертвых поросят, которые лежат на столах и позорно держат в зубах яблоко. Мне пришлось видеть, как группа молодых охотников отстреливала мирных оленей ради того, чтобы отрезать их рога и повесить в своих жилищах. Как богатый мужчина выстрелил в медведицу, у которой были маленькие медвежата, а потом он позировал рядом с истекающим кровью телом, перед рисующим портрет художником. И он улыбался. А мне больно видеть мертвых животных, в то время, как человечество с удовольствием смотрит на смерть и смакует её зловонное дыхание каждую минуту. Человек это единственное существо, которое любит извращения и наслаждается видом звериной смерти.“

„Самое лучшее, что двое могут сделать друг для друга — это бережно, заботливо, понимающе охранять одиночество другого, от которого не отделаться никак, пока человек жив. И разделять его по просьбе, и оставлять в покое, если нужно. Но, как эскортный корвет от охраняемого транспорта, никогда не отходить за горизонт и никогда не оставлять одного.“

„Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей? —
Не делай больно мудростью своей.
С обидчицей — Судьбой воюй, будь дерзок,
Но сам клянись не обижать людей!“

„Одна любовь, одно сердце, одна судьба.“

„Самое страшное из зол — смерть — не имеет к нам никакого отношения, так как, пока мы существуем, смерть еще отсутствует; когда же она приходит, мы уже не существуем.“

„Не бойся смерти: пока ты жив — её нет, когда она придёт, тебя не будет.“

„Когда вы молоды и здоровы, вы можете планировать на понедельник самоубийство, а к среде опять смеяться.“

„Когда-то, свадебным смущенная нарядом,
Здесь, в мире суеты, со мной ты стала рядом,
И было трепетно соприкасанье рук.
По прихоти ль судьбы все совершилось вдруг?
То был не произвол, не беглое мгновенье,
Но тайный промысел и свыше повеленье.
И прожил я свой век с любимою мечтой,
Что будем, ты и я, единством и четой.
Как из души моей ты черпала богато!
Как много свежих струй влила в нее когда-то!
Что создавали мы в волнении, в стыде,
В трудах и бдениях, в победах и беде,
Меж взлетов и потерь,— то, навсегда живое,
Кто в силах довершить? Лишь мы с тобою, двое“

„Положение наступающего, находящегося в конце намеченного себе пути, часто бывает таково, что даже выигранное сражение может побудить его к отступлению, ибо у него нет уже ни необходимого напора, чтобы завершить и использовать победу, ни возможности пополнить понесённые потери.“

„И мы знаем, что так было всегда. Что судьбою больше любим кто живёт по законам другим и кому умирать молодым.“

„Долгое время я боялся оставаться один. Мне пришлось привыкать к одиночеству. Я и до сих пор иногда думаю: ой-ой-ой, мне нужно с кем-нибудь поговорить, а то я свихнусь! Но теперь мне нравится быть одному. Честно. Одиночество — это большая роскошь.“

„Я знаю, что если в России тебя считают «настоящим мужиком» — это серьёзный комплимент. Моя бабушка была русской – Смирновой – и для меня она – воплощение внутренней силы и цельности. Она прошла через нищету, войну и эмиграцию. Бабушка, дедушка и остальные родственники с их стороны – настоящие крепкие русские с трудной судьбой, которая их не сломала. Я не могу комментировать насколько я сам «настоящий мужик», но если во мне и есть что-то подобное, то это от них. И чем больше я встречаю в жизни людей, тем больше понимаю, что мои русские бабушка и дедушка были самыми «настоящими». Даже в периоды глухого безденежья и отчаяния в них был стержень и чувство собственного достоинства, которое я сейчас мало в ком вижу.“

„Одиночество - это когда дома есть телефон, а звонит только будильник.“

„Я не боюсь смерти. Когда ты умираешь, твоя душа продолжает жить и становится абсолютно счастливой. Полный покой после смерти, перерождение в кого-то другого — вот самая большая надежда моей жизни…“

„Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.“

„Блаженство — всегда бездомно, всегда бродяга. У счастья есть дом, у несчастья есть дом, но у блаженства дома нет. Оно как белое облако, у которого нигде нет корней.
Как только вы пускаете корни, блаженство исчезает, вы прикованы к земле и начинаете цепляться. Дом означает безопасность, защищенность, комфорт, удобство. По большому счету, если все эти вещи свести в одно, дом означает смерть. Чем более вы живы, тем более бездомны.
Быть искателем — в этом главный смысл — значит жить в опасности, жить в незащищенности, жить не зная, что будет дальше… всегда оставаться открытым, всегда быть способным удивляться, сохранять чувство чудесного. Пока вы можете удивляться, вы живы. Английские слова wonder — «чувствовать чудесное и удивительное» — и wander — «блуждать, странствовать» — происходят от одного корня. Прикованный к месту ум теряет чувство удивительного и чудесного, потому что не может блуждать и странствовать. Странствуйте, как перелетная птица, как облако, и каждый миг будет приносить бесчисленные неожиданности. Оставайтесь бездомны. Быть бездомным не значит не жить в доме; это значит только быть ни к чему не привязанным. Даже если вы живете во дворце, не будьте к нему привязаны. Если пришло время идти дальше, идите — и не оглядывайтесь назад. Вас ничто не держит. Пользуйтесь всем, наслаждайтесь всем, но оставайтесь хозяином.“

„Такие слишком медовые эти луны, такие звезды — острые каблуки, меня трясет от каждого поцелуя, как будто губы — голые проводки, а мне бы попивать свой чаек духмяный, молиться молча каждому вечерку, меня крутили, жили, в ладонях мяли и вот случайно выдернули чеку, за это даже в школе бы физкультурник на год освободил от своей физры, меня жует в объятьях температурных, высинивает, выкручивает навзрыд, гудит волна, захлестывает за борт, а в глазах тоска, внутри непрерывный стон, но мне нельзя: апрель — у меня работа и курсовик пятнадцатого на стол.
Играю свои безвьшгрьшгные матчи, диктую свой отточенный эпилог, чтоб из Москвы приехал прекрасный мальчик и ткнулся носом в мой обожженный лоб. А дома запах дыма и вкус ванили, а дом-то мал и грязен, как я сама, а мне не написали, не позвонили, не приоткрыли тайные закрома. Таскаюсь по проспектам — как будто голой, да вот любой бери меня не хочу — и город цепко держит клешней за горло, того гляди задушит через чуть-чуть, приду под вечер, пью, залезаю в ванну, как тысячи таких же, как я, девиц, а что у вас немедленно убивало, здесь даже не хватает на удивить.
И это не любовь — а еще покруче, все то, что бьет наотмашь, издалека. Такие слишком синие эти тучи, такие слишком белые облака.
Ребята, мой плацдарм до травинки выжжен, разрытые траншеи на полдуши. Ребята, как же я вас всех ненавижу, всех тех, кто знает, как меня рассмешить. Вы до конца на мне затянули пояс, растерли закостенелое докрасна, а после — все, свободна, билет на поезд, и поезжай в свой Питер. А в нем весна.
Но мне в большом пакете сухпай на вынос отдали, нынче кажется, все на свете, мне б успокоить это, что появилось, хоть выносить, оставить в себе до смерти. Да вы богатыри — ведь пробить непросто махину эту — а по последней версии, сто шестьдесят четыре живого роста, полцентнера почти неживого веса. Да, я вернусь когда-нибудь, да, наверно, опять вот так, минуточкой, впопыхах, но у тебя очки и немножко нервно, и волосы — специально, чтоб их вдыхать.
И как я научилась при вас смущаться и хохотать до привкуса на губах, как вы так умудряетесь помещаться в моей башке, не большей, чем гигабайт? В моих руках, продымленных узких джинсах, в моих глазах, в прожилочках на висках — как удалось так плотно расположиться и ни на миг на волю не отпускать? А жизнь совсем иначе стучит и учит — не сметь считать, что где-нибудь ждут-грустят. Как вы смогли настолько меня прищучить, что я во сне просыпаюсь у вас в гостях? Ведь я теперь не смогу уже по-другому, закуталась в блестящее волокно. Такие слишком длинные перегоны, такой свистящий ветер через окно.
Уйдите и отдайте мое хмельное, земное одиночество, мой фетиш. А может быть, я просто немножко ною, чтобы проверить, все ли ты мне простишь.“

„Здравствуйте, едьте к сетям рыбачьим, то есть, простите, к чертям собачьим, то есть, простите, к дитям и дачам, в общем, уже кто во что горазд. Едьте со всех городов и весей, ваши слова ничего не весят, ваш разговор неизменно весел, отрепетирован много раз.
Здравствуйте, то есть странствуйте, то есть едьте куда захотите, то есть прямо сейчас залезайте в поезд, благо для вас еще есть места. То есть на палубе в гордой позе, то есть бегите, пока не поздно, то есть по миру не только ползать, нервно шарахаясь по кустам.
Вот этот лес, в нем живут туристы, вот этот берег, пустой, бугристый, девочка, ты посмотри на пристань, тихим крестом ее осени. Девочка, у тебя билеты, будешь и в счастии, и в тепле ты, девочка, ты уплываешь к лету и не увидишь осени.
Мне же оставьте сентябрь-месяц, то есть, простите, октябрь-месяц, то есть, простите, ноябрь-месяц, в общем, на выбор оставьте мне месяц дождей и уютных кресел, месяц, который и сух, и пресен, месяц бессонницы и депрессий — месяц, который других темней.
Мне же оставьте… Меня оставьте, вы здесь отныне совсем некстати, все замирает, дожди на старте, поторопитесь, пошел отсчет, здравствуйте, ну так чего вы ждете, здравствуйте, я вам уже не тетя, я, как вы ввдите, на работе, быстро давайте, чего еще?
Жмитесь к стеклу капитанских рубок, мачта — не мачта, сосны обрубок, и не смотрите — я тонок, хрупок, вдруг я не выдержу, не смогу, если не справлюсь — ищите летом, будет несложно идти по следу — глупый прозрачный нелепый слепок на нерастаявшем зря снегу.
Мир исчезает с тяжелым боем, вот я стою теперь перед боем с нежной невнятной своей любовью и одиночеством впопыхах. Все разлетелись — куда угодно, милая, ты же теперь свободна, вот твоя целая четверть года — хоть запечатай ее в стихах.
В дом не зайдешь — пустовато в доме, все разбежались и каждый в доле, солнце распахивает ладони, дышит не-жаренным миндалем. Слышишь, твори, завывай, бесчинствуй, делай что хочешь, кричи речисто, воздух прозрачный и пахнет чисто, вроде как будто бы тмин да лен.
Может быть, стоило быть со всеми, там, где веселые бродят семьи, там, где в земле прорастает семя, там, где пушистый и теплый плед? К черту все глупые отговорки, там вдалеке завывают волки… Бог засмеялся легко и звонко, будто ему восемнадцать лет.
Что еще нужно — такая малость, просто уловка — а я поймалась, Бог засмеялся, земля сломалась, волки ушли, утекла река. Где я? Куда я? Отшибло память, крепко хватаюсь за божий палец, нужно держаться, я засыпаю на загорелых его руках.
Здравствуйте. Лучше не будьте с нами, с нами вы станете просто снами, теплым совочком воспоминаний, тающей искоркой в угольке. Здравствуйте, долго я вас встречаю, что ж вы стесняетесь, может, чаю? И улыбаюсь, не замечая Бога, заснувшего в уголке.“