Михаил Афанасьевич Булгаков цитаты

страница 2

„Вы смеётесь надо мной, потому что я отличаюсь от вас. А я смеюсь над вами, потому что вы не отличаетесь друг от друга.“

„На свете существует только две силы: доллары и литература.“

„Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда. Но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.“

„Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого. Вы можете ошибиться и притом весьма крупно.“

„Счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь.“

„Опять! Ну, теперь стало быть, пошло, пропал калабуховский дом. Придётся уезжать, но куда спрашивается. Всё будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет котёл в паровом отоплении и так далее. Крышка Калабухову.“

„Боже, пропал калабуховский дом!“

„Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве,
как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.“

„Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас!“

„Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.“

„Никогда не перестану изумляться красоте моря. Глядя на него, я словно заглядываю к себе в душу, позволяя сознанию многое переосмыслить.“

„Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!“

„Кто сказал, что нет на свете верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!“

„Звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле.“

„Преображенский: Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет.
Борменталь: Гм… Да ведь других нет.
Преображенский: Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», — теряли в весе. […] Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетённое состояние духа.“

„Добрая госпожа, есть дикая страна, вы не знаете её, это — Московия, холодная и страшная страна.“

„Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.“

„Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно.“

„Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!“

„Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы…
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен, — ответил Булгаков. — Вы отправьте меня лучше в Ниццу!“

„Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!“

„Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.“

„А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова добрые
люди""? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.“

„Булгаков так описывал жене свои мучения по поводу постановки «Мольера» у Станиславского:
— Представь себе, что на твоих глазах Сереже (сыну Елены от предыдущего брака) начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна.“

„Лягушка тяжело шевельнула головой, и в её потухших глазах были явственны слова: "сволочи вы, вот что…“

„А одиночество - это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…“

„А одиночество - это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…“

„Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг.“

„…это очень дурно, вы меня простите. Бездарно в полной мере! И, кроме того, здесь он пишет «петухи налетали». Петух не летает, Р<удольф> М<аксимыч>!“

„А вы, гусеница в штатском, уж не обер ли вы прокурор?
-Я не гусеница, простите, и отнюдь не обер-прокурор! Я сын знаменитого профессора-идеалиста Голубкова и сам приват-доцент.“

„Я становлюсь серым, растворяюсь в мрачной гуще, как растворяются мои мысли. Сумерки - страшное и значительное время суток. Все гаснет, все мешается.“

„На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…“

„[Главные черты творчества:] …черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции… упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране…“

“Annushka has already bought the sunflower oil, and has not only bought it, but has already spilled it.”

“Remove the document—and you remove the man.”

“I suppose that in no educational institution can one become an educated person.”

“I challenge you to a duel!” screamed the cat, sailing over their heads on the swinging chandelier.”

“But why don't you take him with you into the light?
He does not deserve the light, he deserves peace”

“This twenty-year-old boy was distinguished from childhood by strange qualities, a dreamer and an eccentric. A girl fell in love with him, and he went and sold her to a brothel…”

“'Kant ought to be arrested and given three years in Solovki asylum for that "proof" of his!' Ivan Nikolayich burst out completely unexpectedly. 'Ivan!' whispered Berlioz, embarrassed. But the suggestion to pack Kant off to an asylum not only did not surprise the stranger but actually delighted him. 'Exactly, exactly!' he cried and his green left eye, turned on Berlioz glittered. 'That's exactly the place for him! I said to him myself that morning at breakfast: "If you'll forgive me, professor, your theory is no good. It may be clever but it's horribly incomprehensible. People will think you're mad."' Berlioz's eyes bulged. At breakfast… to Kant?”

“Don't be afraid, Queen … don't be afraid, Queen, the blood has long since gone into the earth. And where it was spilled, grapevines are already growing.”

“... said the not entirely suppressed old Ivan, rearing his head from inside the new one, although without much confidence.”

“I had the pleasure of meeting that young man at the Patriarch's Ponds. He almost drove me mad myself, proving to me that I don't exist. But you do believe that it is really I?”

“No documents, no person.”

“We have no idea whether there were any other strange occurences in Moscow that night, and we have no intention of trying to find out, since the time has come for us to proceed to Part Two of this true narrative. Follow me, reader!”

“It's all over, so let's not burden the telegraph system.”

“Gods, my gods! How sad the earth is at eventide! How mysterious are the mists over the swamps. Anyone who has wandered in these mists, who has suffered a great deal before death, or flown above the earth, bearing a burden beyond his strength knows this. Someone who is exhausted knows this. And without regret he forsakes the mists of the earth, its swamps and rivers, and sinks into the arms of death with a light heart knowing that death alone...”

“There was something uncommonly fake and uncertain in every line of these articles, depite their threatening and self-assured tone. I kept thinking... that the authors of these articles weren't saying what they wanted to say, and that that was why they were so furious.”

“In fact, I'm beginning to fear that this confusion will go on for a long time. And all because he writes down what I said incorrectly.”

“It was clear to him that he had lost something irretrievably that day, and that now he wanted to make up for the loss with minor, inconsequential, and most importantly, belated measures.”

“Foreign visitors... how impressed you all are with foreign visitors! But they come in many different varieties.”

“How sad, ye gods, how sad the world is at evening, how mysterious the mists over the swamps. You will know it when you have suffered greatly before dying, when you have walked through the world carrying an unbearable burden. You know it too when you are weary and ready to leave this earth without regret; it's mists, it's swamps and it's rivers; ready to give yourself into the arms of death with a light heart, knowing that death alone can comfort you.”

“Only if some microorganism doesn't attack these tender hothouse plants and eat away at their roots, only if they don't rot! And that can happen with pineapples! Oh, yes, indeed it can!”

“You're not Dostoevsky,' said the citizeness, who was getting muddled by Koroviev.
'Well, who knows, who knows,' he replied.
'Dostoevsky's dead,' said the citizeness, but somehow not very confidently.
'I protest!”

“Second freshness - that's what is nonsense! There is only one freshness - the first - and it is also the last. And if sturgeon is of the second freshness, that means it is simply rotten.”

“What is all this? Damn me if I don't have you thrown out of here!' The beast just smiled and said: 'Damn you, I think you said? Very well!”

“Unfortunately I cannot show it to you,' replied the master, 'because I burned it in my stove.'
'I'm sorry but I don't believe you,' said Woland. 'You can't have done. Manuscripts don't burn.”

“Never ask for anything! Never for anything, and especially from those who are stronger than you. They'll make the offer themselves, and give everything themselves.”

“For some reason, cats are usually addressed familiarly, though no cat has ever drunk bruderschaft with anyone.”

“Cowardice was undoubtedly one of the most terrible vices - thus spoke Yeshua Ha-Nozri. 'No, philosopher, I disagree with you: it is the most terrible vice!”

“What's the use of dying in a ward surrounded by a lot of groaning and croaking incurables? Wouldn't it be much better to throw a party with that twenty-seven thousand and take poison and depart for the other world to the sound of violins, surrounded by lovely drunken girls and happy friends?”

“Ryukhin showed himself no mercy-'I don't believe in anything I've ever written!”