Цитаты из книги

О Летучих Змеях. Неаполь

„Нани протянула руку Герберту.

Он поцеловал её птичьи пальцы в жемчужной перчатке.

НАНИ: Ужин, молодые люди! Ужин!

Как умно она была одета:

ты не видел лица за вуалеткой, не видел отдельно платья, отдельно накидки, отдельно украшений. Все сливалось в поблескивающую линию теплого оттенка слоновой кости, на которой ты замечал только те детали, которые тебе хотели показать, например, изящность пальцев в перчатках, что казались еще тоньше от крупных золотых перстней. Золотая застежка, определяющая талию, блестки на подоле, заканчивающие силуэт. Ты не видел тела и не видел человека, ты видел роскошь, камни, блеск, а существо под всеми этими слоями твой мозг дорисовывал сам, из её голоса и слов.

Твой мозг дорисовывал жар-птицу, давно потерявшую возраст, оставившую его, как ненужную побрякушку в одной из дамских комнат.

Принцесса взяла молодых людей под локти.

НАНИ: Мы ужинаем, а потом идем пешком.“

„Сорвать травинку, положить на зуб, чтоб почувствовать терпкость.

Леди, наверное, не жуют травы, да я не леди.

И тут меня прошибла уверенность – даже если бы джентльмены не жевали травинок, с момента, как это сделал бы Франц, трава проросла бы в набор джентльмена.

Боже! Дело ведь вовсе не в том, ЧТО ты делаешь, а в том – КАК.

Если б принцесса Неаполя сейчас положила б на зуб травинку, все бы, выстроившись, повторили.

Царственность не вопрос проформ.

Но тогда что?

О! Вопрос наполнения действия смыслом.

Нани бы точно не клала травинку на зуб, как делают это проститутки в порту – так же безмысленно. Нет, она бы придала этому действию невозможно изящный оттенок – не важно лукавства ли, озорства, попирания устаревших норм – важно, что у жеста была б атмосфера Нани.“

„Менее яркое тянется к более яркому. Менее сильное – к более сильному. Пустое – к тому, кто наполнит. Это как гравитация, с этой иерархией бесполезно бороться. По сути, это и есть гравитация – когда мелкие объекты притягиваются к большим. И здесь нет никаких глупых законов «равности», мол, каждому по его подобию. Людям к чертям не сдались их «подобия».“

„Он кружил её, даря миру оттенки горечи.

Привкус пепла.

Напоминание, что красота мимолетна,

а жизнь – изменение,

и горе големам из глины,
что цепляются за привычное,
ибо будут
растоптаны
в прах.

© Франц Вертфоллен "О Летучих Змеях. Неаполь"“

„Когда ты, что остров, по которому тридцатиметровое цунами прогулялось, а потом ещё лава прошла.
И вот ты лежишь – месиво сплошное, но слово за словом, мысль за мыслью, себя снова отстраиваешь – крепче.
И больше. И лучше.

И когда это пройдешь, кажется, что уже ничего не страшно.
И то правда – гораздо меньше страхов в тебе остаётся, а с теми, что есть, жить становится веселей.

Франц Вертфоллен, "О Летучих Змеях. Неаполь"“

„ФРАНЦ: Вы не любите большевиков.

ПРИНЦЕССА: Когда живешь на Земле с моё, то понимаешь – ты можешь любить только людей, не их идеи или режимы. Вот если бы вы внезапно пошли в большевики, свет мой, я стала бы коммунисткой.

Франц вскинул брови.

ФРАНЦ: С вашей пушистой заводной обезьянкой, существующей, чтобы гулять по столу пока разносят десерты?

ПРИНЦЕССА: А где, простите, у Маркса сказано: жрите как свиньи в хлеву? Поэтому я не верю в режимы и идеи, я смотрю на то, какой человек. Вы б и большевизм сделали приятным.

Принцесса оперлась на сына, подустав.

ПРИНЦЕССА: Любой политический трактат можно выгибать, как дешевую лакрицу, во все стороны сразу. Вот люди и выгибают – кто куда горазд. Оттого Макиавелли не говорил – будь за равенство или ещё какую угодно чушь. Он говорил – найди себе Государя.“

„Я открыл для себя, что многие дома Европы затхловаты. Они могут впечатляюще выглядеть снаружи, быть построенными каким-нибудь Борджиа и со времен Борджии не обновляться. Затхленькие ковры, затхленькая мебель, даже люстры, и те – затхленькие. Но не в домах господина фон Шёнбург Хартенштайна. Так я понял, что это не вопрос денег. Я был у французской ветви Ротшильдов, и у них затхло. Это вопрос… нет, не вкуса. Сил. Красивая жизнь требует сил.

Красивая жизнь требует Вовлечения.

Огня.

– Франц Вертфоллен, "О Летучих Змеях. Неаполь."“

„Насколько всё мимолетно.
Не о горечи Экклезиаст – «и это пройдет» – не о горечи! Но о счастье.

Знай, трусливенькое создание, и счастье твоё пройдет, как минуты золота на закате.

Ибо, не контролируя себя и эмоций своих, ты цепляешь на нить своей жизни что жемчужинки, подаренные богами свиньям, что катышки навоза овечьего, потому что ты – идиот. Кабанина, не желающая выбирать, а желающая, чтобы всё, что загребет твоё рыло по умолчанию было съедобным.“

„Из двенадцати прокаженных, которым Иисус сказал «излечитесь», вылечился лишь один – тот, кто догнал Христа и ответил ему «спасибо».

Не способные на благодарность не достойны заботы,

потому что слепы и глупы, полагая добро само собой разумеющимся.

Люди редко способны на благодарность, потому что плевательницы. У них возникают только те эмоции, которые в них старательно вложишь сам.“

„Какое наслаждение встречать живых людей! А то вокруг множатся лобстеры. И лобстерам невдомек, что искусство – это не книги, театр или музеи, а всего лишь умение из любых базовых и скучных необходимостей жизни высекать удовольствие.“

„Как иллюзорна неколебимость реальности!

Она кажется базальтом, а на самом деле акварель – только краски ты берешь изнутри, а большинство людей – пусты.

Они не знают ярких – да вообще никаких – цветов.

Вот реальность для них и базальт.

А так – акварель. Возьми маслА изнутри – и они как грунт – всё перекроют. И что выпишешь ты, то и будет.

Осталось-то только – найти

эти маслянистые краски эмоций.“

„У тебя есть путь, который тебе надо пройти, и его невозможно срезать. Ты должен пройти его от начала и до бесконечности. Но «срезов» там нет. А всё, что ими кажется – это болото. Это надолго засасывающая трясина вранья себе.“

„Это невероятная редкость, не правда ли, чтоб в этом мире, хоть кто-то не разочаровывал тебя, а, наоборот – чем больше говоришь с Францем, тем больше понимаешь: ни одни твои представления не были бы столь очаровательны, как реальность.“

„И тогда я почувствовала силу. Я впервые почувствовала власть. Этот мопс, пусть обиженно, но будет делать всё, что ему скажут, если говорить я буду, как хозяйка, твердо. И я тогда этого ещё совсем не умела, но само проживание этой истины освобождало. Все свои восемнадцать лет я жила с неосознанной верой, что у жизни есть какая-то азбука правил. И тут я поняла, что так живут все. Даже самые серьезные мужчины. Значит, я могу писать эти правила. И буду. Вот он – оргазм вседозволенности. Момент, когда ты вся принадлежишь исключительно себе. Когда ты божественно целостна и рассматриваешь мир, как покорные тебе декорации.“

„ЛОТТА: У меня совсем никого нет.

Сказала эта едва восемнадцатилетняя девица при сестре и тетке, живых отце и матери молодым людям, которых не знала и месяц.

ЛОТТА: Никого нет… кроме вас?

И я подумал – вот она правда семей человеческих.

У неё куча родни и всё это бесполезные папоротники, которые, как её тетка, вызубрили за свои тридцать или сорок лет двадцать выражений лица на все случаи жизни.

Они будут слать Лотте печеньки и открытки, могут потратиться и поухаживать за умирающей, но ни один не в силах дать ей чем жить.

Зачем изо дня в день пробиваться через усталость, боль и смерть.

Ни один не даст ей – ЗА что держаться в этой жизни.

Потому что все они – прах.

И прах трусливый – люди от счастья яркого убегают, как не бежать им от ощущений смерти или отчаяния?

Вся её родня и подруги захлопнутся перед её болью и ужасом. Вот я, хорошая, ухаживаю за тобой, печеньки тебе пеку, только не донимай меня, не заставляй разделять страх в твоём сердце.“

„Идиоты глухи ко всему, что опасно их самомнению.“

„Такие они, конунги – невзначай, на увеселительной прогулке между обедом и ужином они поднимают первый попавшийся им на глаза булыжник и откалывают аметистовые куски у золотых дьяволиц, а осколки брызжут, и попадают вам в глаза, и доходят до сердца. И никому, никогда их больше не вытащить. Аметист – не лёд, не стекляшка, ни одна Герда не растопит его слезами. И как что-то, казалось бы, легко, едва-едва кольнуло вам сердце, знайте, ваша душа уже на серебряной цепочке создателя звезд, уже брелок конунга бессердечного, безупречного, беспечального даже в печали и трауре. Такого, что сама Хель связывает собой слова его и – так хочется верить – возвращает ему души умерших, как золотые орешки.

Воскрешает ему умерших, ибо что упротивится воле того, кто из глыб неизмеримых льда предначального собирает в вакууме всеобъятное, крохотное и несерьезное слово
«Вечность».“

„Ад – это просто.

Ад – это наша жизнь.

Но сколько твердости требует рай!

Бог ли сослал Люцифера в бездну отчаяния или Люциферу просто не хватило сердцевины остаться в больше, чем раю – жить наедине с Господом?

Может, у Люцифера просто не хватило сил,

а там уже – когда ты теряешь бога, любой чертог – это бездна отчаяния, и нет в ней ни конца, ни края, только мрак и прах.“

„Дайте мне золотых дьяволиц, соблазняющих солнце!

Дьяволицы нашептывали нам мягким клекотом вод обещания радости.

Под такими сводами надо верить в валькирий.

Здесь она, слышите? Здесь златокудрая в своём хрустальном гробу. Вот её дыхание в расплывчатом эхо.

Спит золотая, ждет Сигурда.

А вот Сигурд у лодки – высокий, кудрявый, юный и злой.

И скулы его остры, а подбородок точён.

Кожа его алебастрова, а сердце – Солнце.

Вот он Сигурд, темные волосы, брови вразлет.

Взгляд ледниковый в сумраке сводов чернее вод,
что Хели кровь заменяют.“