Цитаты о сорока

страница 2

„Край чрезвычайно богат всякими хлебными злаками… продают огромное количество коровьего и свиного мяса. Думаю, что за один маркет его можно получить более трех фунтов, сотню кур отдают за дукат, за эту же цену — сорок уток, а гуси стоят по три маркета за каждого… Торгуют также разными видами дикой птицы в большом количестве“

„Я не люблю политику. Вот уже сорок лет на этот счёт у меня нет никаких иллюзий. Я в неё больше не верю. Два года назад я был поражён, увидев, как демонстранты в Мадриде несут лозунг: «Борясь с Франко, мы были лучше.»“

„Сорок первый (президент США) упал у себя дома в Мэне и сломал шейный позвонок. Он в стабильном состоянии, с ним всё хорошо, но он вернётся в шейном корсете“

„Львов был мелким почтовым служащим, жил на казённой квартире на Мясницкой; он думал, что его дочки спокойно выйдут замуж, а дочки предпочли подполье. Надя Львова была на полгода моложе меня, когда её арестовали, ей ещё не было семнадцати лет, и согласно закону её вскоре выпустили до судебного разбирательства на поруки отца. Она ответила жандармскому полковнику: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело». Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова. А я боялся всего, что может раздвоить человека: меня тянуло к искусству, и я его ненавидел. Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки». Несмотря на любовь к поэзии, она прекрасно выполняла все поручения подпольной организации. Это была милая девушка, скромная, с наивными глазами и с гладко зачёсанными назад русыми волосами. Старшая сестра, Маруся, относилась к ней с уважением. Училась Надя в Елизаветинской гимназии, в шестнадцать лет перешла в восьмой класс и кончила гимназию с золотой медалью. Я часто думал: вот у кого сильный характер!..
Мы расстались в конце 1908 года (я видел её перед моим отъездом за границу). Я начал писать стихи в 1909 году, а Надя год спустя. Не знаю, при каких обстоятельствах она познакомилась с В.Я. Брюсовым. В 1911 году Валерий Яковлевич посвятил стихотворение Н. Львовой; он писал:
* Мой факел старый, просмолённый,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажжённый,
Любовно подаю тебе.
В феврале следующего года Надя писала: «Мне всё равно, мне всё равно. Теперь больше, чем когда-либо... Тебя приветствую, моё поражение».
Осенью 1913 года вышли две книги: «Старая сказка» Н. Львовой и «Стихи Нелли» без имени автора, посвящённые Н. Львовой, со вступительным стихотворением Брюсова, который был автором анонимной книги.
Брюсов говорил:
* Пора сознаться я — не молод; скоро сорок...
Наде было на восемнадцать лет меньше. Она писала:
* Но, когда я хотела одна уйти домой, —
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой, —
И мне от раскаянья стало холодно.
Эти строки написаны осенью 1913 года, а 24 ноября Надя покончила жизнь самоубийством. Она переводила стихи Жюля Лафорга, который писал о невыносимой скуке воскресных дней; в одном из его стихотворений школьница неизвестно почему бросается с набережной в реку. Брюсов часто говорил о самоубийстве, над одним из своих стихотворений он поставил как эпиграф тютчевские слова:
* И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
А Надя застрелилась... В предисловии к посмертному, дополненному изданию «Старой сказки» я прочитал: «В жизни Львовой не было значительных внешних событий.»“

„Иногда я очень устаю от Шеннона. Иногда мне кажется, что я схвачу что-нибудь тяжелое и стукну его так сильно, что его голова будет звенеть, как тарелки на барабанной установке. Иногда он слишком заботлив. Он так заботлив, что мне порой кажется, что я при смерти или физически ограничен. Но когда я прихожу, уставший падаю на диван и понимаю, что Шеннон далеко — он в туре с Антуаном или еще где-то там, — мне становится плохо, я скучаю по его неограниченной заботе, я хочу быть младшим братом, которого он опекает. Плевать, что мне сорок — мне нравится быть его младшим братом. Его любовь очень мне нужна.“

„Я не могу играть человека сорока пяти лет, так как мне тридцать три и я совсем не знаю, как это — быть сорокапятилетним.“

„Что такое вечеринка? Это когда сорок человек собираются вместе, чтобы одновременно поговорить о себе. Человек, который остается после того, как выпивка закончилась — хозяин.“

„В двадцать мужчина кажется себе ужасно пресыщенным и постаревшим; в тридцать – почти маразматиком; в сорок – «не таким уж и старым», а в пятьдесят – «решительно молодцом».“

„Вот как все начинается: сначала ты стараешься рассмешить девочку. А затем, сорок лет спустя, ты все пытаешься понять, получилось ли у тебя это или нет.“

„К определенному возрасту мы становимся очень одинокими. В двадцать тебе кажется, что сейчас ты чего-то добьёшься, а потом будет один долгий прекрасный день без проблем. В тридцать ты думаешь, что сейчас поднажмёшь и вырвешься в какую-то другую, счастливую вселенную. А в сорок ты понимаешь, что не будет ни первого, ни второго. История повторяется, люди говорят одно и то же.“

„Все женщины, которые хотят трахаться с интеллигентными людьми,
Стараются быть немного похожими на Ренату Литвинову.
Исключение составляют те, что с детьми,
И те, кому за сорок с полтиною.“

„Есть такая профессия — Родину защищать. Вот и дежурят они по периметру нашему и американскому… А внутри Отечества крики: «Защитите нас! Спасите нас!» А тут радость — спустили на воду еще один подводный ракетный крейсер, и еще сто сорок человек ушло в безопасные воды Америки. Уехало от перестрелок и взрывов на улицах к берегам Америки защищать нас. И если грубо откровенно… А откровенно — это всегда грубо… И если честно… А честно — это тоже грубо… Наши атомные крейсера дежурят у Америки скорее по желанию народа, чем структур. Структурам тоже отрывать от себя и погружать в воду огромные деньги не хотелось бы. Но надо. Сзади народ, не терпящий. С криками: «Пусть нас убивает милиция, взрывают террористы, истребляют скинхеды, но с Америки охрану не снимем никогда!» Исчезающая от этого всего интеллигенция проектирует крейсера и перехватчики, «черные акулы» и «стреляющие тополя», а вечером выходит в город, уже не как защитники, а как жертвы Отечества, которое они защищают по периметру. Теперь, через полгода, я отвечаю на вопрос Познера «что такое власть?» — это люди, которым положена охрана.“

„Любую трагедию со временем можно превратить в унылый корявый фарс. Для того, чтобы превратить трагедию в фарс, не надо быть семи пядей во лбу. Достаточно просто в каком-то горисполкоме залезть в архивы тридцатилетней или сорокалетней давности, отыскать там инструкцию, сдуть с неё пыль и исполнить. Более того, исполнить ещё более гротескно, чем оно было бы исполнено сорок лет назад.“

„В возрасте от двадцати до сорока мы заняты самопознанием. Оно включает понимание разницы между искусственным ограничением, выйти за которое — наш долг, и естественными ограничениями нашей натуры, которые нельзя нарушить безнаказанно.“

„Я думаю, люди часто занимаются профессией, которая близка к тому, чем они на самом деле хотели бы заниматься. Это очень часто случается в творческом мире, и это случилось со мной, причем я даже не понимала этого в полной мере. Я всегда хотела быть актрисой, но я слишком боялась попробовать, высунуться, рискнуть провалиться или будь что будет. И однажды я решила, что я не хочу дожить до сорока лет и жалеть, что я так и не попробовала.“

„Французские женщины расцветают в сорок лет! Не могу дождаться!“

„Сорока семи лет от роду скажу, что всё, что мне суждено было узнать, — узнала до семи лет, а все последующие сорок — осознавала.“

„Для людей старше сорока — тебя просто вот душит твоя жизнь, наваливаясь на тебя. Я хорошо помню как Маргарита Зиновьевна Арсеньева, замечательный переводчик, <…> она нам объясняла смысл фильма «Зеркало», вот почему он так построен, так странно. Она тогда говорила, что когда вы проживёте сорок лет, вы поймёте, что воспоминания вас душат, они набрасываются на вас и погребают под собой.“

„Шоу-бизнес устроен таким образом, что вам всегда приходится как бы извиняться за свой возраст. Каждый раз, когда вы отмечаете очередное прожитое десятилетие, вас спрашивают: ну что, не страшно в эти ваши сорок, пятьдесят или шестьдесят. Но мне это никогда не казалось страшным. Не страшно прожить очередной десяток лет. Страшно проснуться однажды и осознать, что впереди не осталось больше ни одного десятка.“

„Как-то раз Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.
— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?
— Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу.
— Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание…
— Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.
Руководящий поэт начал спасаться бегством.
— Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! — крикнула ему вслед Раневская.“

„звонит ближе к полвторому, подобен грому
телефон нащупываешь сквозь дрему,
и снова он тебе про ерему,
а ты ему про фому. сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.
хлещет дешевый херес.
городит ересь.
и все твои бесы рвутся наружу через
отверстия в трубке, строго по одному. «диски твои вчера на глаза попались.
пылищи, наверно, с палец.
там тот испанец
и сборники. кстати, помнишь, мы просыпались,
и ты мне все время пела старинный блюз? такой – уа-па-па… ну да, у меня нет слуха».
вода, если плакать лежа, щекочет ухо.
и падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь». бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
расходится рябью, трескается скорлупкой,
когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
послушаешь, как он дышит и как он врет – казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
скажите спасибо, что остаетесь целы.
а блюз этот был, наверно, старушки эллы
за сорок дремучий год.“

„В общем курсе истории мимоходом упоминается, что Великое Княжение вместе с символами власти и государственно-церковными реликвиями из Киева во Владимир переносит Андрей Боголюбский — в 1169-м году. <…> По существу, с 1169 года Киев теряет значение общерусской столицы и общерусского центра государственности и больше никогда себе его не возвращает. <…> Те, кто сегодня на Украине и в России гадают, случится ли в Киеве «третий майдан» и не слишком ли это много за 12 лет, просто не знают старую Киевскую историю. Потому что за время от смерти Ярополка Владимировича в 1139 году до переноса столицы Андреем в 1169 году, то есть за тридцать лет, в Киеве произошло двадцать (!!!) государственных переворотов. Порой – по два либо три в один год. Андрей переносил столицу не потому, что чем-то ему не понравились киевские соборы, а потому, что понял — невозможно строить государство и править в нем в условиях постоянных бунтов и мятежей. <…> Двадцать государственных переворотов за тридцать лет – это пережить сложно. ДВАДЦАТЬ МАЙДАНОВ Древний Киев не пережил. Андрей, в целом пытаясь продолжить курс своего деда Мономаха, ориентированный на сохранение единства страны, решил отдать Киев во власть его «майданной судьбе» и стал собирать государство из нового центра. Хотя Киев, даже утратив статус столицы, не смог не справиться с этой судьбой, как не перестал и привлекать княжеские страсти. Перевороты и Майданы так и продолжались – практически до ордынского нашествия и падения Киева в 1240-м году. К этому времени за семьдесят лет в княжестве произошло еще четыре десятка переворотов – ЕЩЕ СОРОК МАЙДАНОВ. И с тех пор практически уже ни один из князей, формально занимавших киевский престол, собственно в Киеве уже и не правил.“

„Мужчина в сорок лет понимает, что жизнь сделана. Или не сделана. В шестьдесят он понимает, что жизнь кончена — остались пустяки.“

„В пятнадцать лет танцы — удовольствие, в двадцать — предлог, в сорок — тягость.“

„Я был в Амстердаме дня три, и всё это время я думал о сексе. Кроме, пожалуй, сорока минут в музее Анны Франк… хотя я провёл там час.“

„Рожая ребенка в сорок лет, делаешь это уже более сознательно, чем в двадцать. А я — за осмысленное материнство!“

„Так говорится в наших местах:
— Храни свою тайну в своих устах.
А станешь хранить не в своих устах,
Сороки ее разнесут на хвостах.“

„После сорока мне стало нравиться, когда меня называют придурком. Мне исполнилось сорок совсем недавно. Вроде бы сорок — это не очень мало, и нужно, типа, о чем-то задуматься. Но пока вокруг меня толпы людей за 50, которые творят такие безумные штуки, на которые я не могу решиться в свои сорок три, я ни о чем задумываться не собираюсь.“

„У ермоловцев* трудная судьба. Мы не раз сиротели. В тридцать седьмом году один за другим ушли из жизни художественные руководители нашего театра. Сначала его основатель Макс Терешкович, а вскоре и его восприемник Азарий Азарин. Годом позже арестовали десять ведущих артистов. Среди них был и мой муж Михаил Унковский. А ему прочили блестящее будущее — режиссеру и артисту. Потом была война. В сорок пятом умер Николай Хмелев, в пятьдесят девятом — Андрей Лобанов. Но вот чудо! Театр выжил. Нам и сегодня нелегко. Но я знаю, я уверена, театр во что бы то ни стало выживет. Только надо работать. Делать ставку на профессию. И жить с верой. Как известно, времена не выбирают. В них живут и умирают. Вопрос в том, как жить.“

„Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок — даже не думали, а итог — вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.“

„Женщина до сорока ищет любимого, а после сорока - любого.“

„Либеральные СМИ Запада тщательно внедряют в массовое сознание мысль о том, что сорок третий президент США — совершенный идиот. Английские карикатуристы изображают его в виде обезьяны с волосатыми ушами и вытянутым трубочкой ртом. Нью-Йоркские комики сравнивают Буша даже не с Гитлером, а с тупым лопоухим имбецилом, который мог бы стать Гитлером, будь у него побольше мозгов. Но выпускник Йеля Буш, разумеется, вовсе не вульгарный простец, чудом затесавшийся во власть. Его только позиционируют таким образом. Причём, что самое интересное, занята этим в первую очередь его собственная пиар-служба. <…> В Америке ценится не блеск безупречного стиля, а способность достучаться до сердца тупого избирателя, для чего рафинированных выпускников элитарных университетов превращают в простых парней из народа, от которых вздрогнет и Бирюлёво… <…“

„Сорок лет — это те же двадцать, дело только в цене.
В сорок рваться из резерваций веселее вдвойне.
Веселей игра-угадайка: свой ты или чужой
Среди тех, кто едет с Клондайка без гроша за душой.
Словно кошки в ночи мурлычут дальние дизеля.
Сорок лет — ни наград, ни лычек. Что ж, с нуля, так с нуля.“

„Люди всегда говорят, что я не уступила свое место, потому что была уставшая, но это не так. Я не был уставшей физически или не более уставшей, чем обычно в конце рабочего дня. Я не была стара, хотя некоторые люди так считали. Мне было сорок два. Нет, единственная усталость, которую я испытывала — это усталость сдаваться.“

„Нельзя судить до сорока лет; до этого мы были слишком нетерпеливы, слишком сильны, слишком жестоки и, кроме того, слишком невежественны.“

„Татьяна Погоржельская (за кадром: Двести восемьдесят/Шестьсот восемьдесят, сорок один, два ноля. Дорожный патруль.“

„Татьяна Погоржельская (за кадром): Двести восемьдесят семь, двадцать семь, сорок три. Дорожный патруль.“

„Мне сейчас 38 лет, и доживать, видимо, я буду здесь. Здесь живут мои дети, моя жена. И сто сорок миллионов человек еще вместе с нами.“

„Насчёт возвращения в Израиль. Где же ещё быть еврею? Мы начинали там с Авраамом, Исааком и Иаковом. Ничего хорошего. Первый раз мы вернулись с Моисеем и немного таки там пожили — пока нас не вышвырнули вавилоняне. Потом нас привел Зоровавель, но Тит сжег Храм, и римляне заставили нас снова уйти. Две тысячи лет странствий по миру дали нам всего-навсего Спинозу, Маркса и Эйнштейна, Фрейда и Шагала, и мы сказали: достаточно так достаточно, обратно в Израиль. И вот мы вернулись с Бен-Гурионом, Хаимом Вейцманом и остальными. Пару веков всё шло нормально. Приходилось беспокоиться только из за сорока миллионов арабов, мечтавших нас убить.“

„Сорок три года своей сознательной жизни я оставался революционером, из них сорок два я боролся под знаменем марксизма. Если бы мне пришлось начать сначала, я постарался бы, разумеется, избежать тех или других ошибок, но общее направление моей жизни осталось бы неизменным. Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом… Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности.“

„Рама эта имела двадцать квадратных футов и помещалась посредине комнаты. Поверхность ее состояла из множества деревянных дощечек, каждая величиною в игральную кость, одни побольше, другие поменьше. Все они были сцеплены между собой тонкими проволоками. Со всех сторон каждой дощечки приклеено было по кусочку бумаги, и на этих бумажках были написаны все слова их языка в различных наклонениях, временах и падежах, но без всякого порядка. Профессор попросил меня быть внимательнее, так как он собирался пустить в ход свою машину. По его команде каждый ученик взялся за железную рукоятку, которые в числе сорока были вставлены по краям рамы, и быстро повернул ее, после чего расположение слов совершенно изменилось. Тогда профессор приказал тридцати шести ученикам медленно читать образовавшиеся строки в том порядке, в каком они разместились в раме; если случалось, что три или четыре слова составляли часть фразы, ее диктовали остальным четырем ученикам, исполнявшим роль писцов.“

„Пора сознаться я — не молод; скоро сорок…“

„Пора сознаться я — не молод; скоро сорок…“

„Моя мать Шах-Емен ханум, урожденная Гаибова, со стороны своей матери была родной внучкой знаменитого поэта Видади… В те времена, когда над головой азербайджанской женщины висел кулак мужа, моя мать за сорок пять лет семейной жизни не только не получила ни одного щелчка, но и не услышала ни одного грубого слова по своему адресу. Ближайшие родственники отца относились к ней с большим уважением.“

„Во-первых, мы опираемся на церковное предание и церковную образовательную традицию, которая восходит к самым первым векам христианской истории. Во-вторых, важное значение имеет современный опыт катехизации, в связи с которым перед нами встает множество вопросов — иногда неудобных, которые не принято задавать или на которые церкви редко приходилось отвечать. Традиция катехизации, развитая в нашем братстве, существует уже более сорока лет, и за подобный срок, хочешь не хочешь, становишься обладателем определенного опыта, который выверяется практикой жизни и научными разработками. В-третьих, мы базируемся и на том опыте образования, который накапливается в самых разных странах и православных церквах. В одном месте хорошо одно, в другом — другое.“

„Сейчас снимают актеров до сорока. До сорока в кино играть очень легко. Новое лицо, если еще есть какая-то органика и способности, — вы в десятке, вы в фаворе. После сорока, когда произойдет переход — не на возрастные роли: на другую мудрость, другую крупность характера, — тогда я посмотрю, что будет с этой плеядой молодых и очень известных теперешних актеров. Думаю, что они будут очень мелкими. В последнее время все стали играть характеры, а не темы. Достоевского, например, — мало сыграть характер и органику. Сначала надо играть Достоевского, потом тему — больной совести, — а потом уже характер. А не начинать с характера… Спрос определяет предложение, это я вам говорю как бывший экономист. Сейчас не требуются личности — то есть для кого-то требуются, предположим, для вас и меня, но мы не составляем большинство, а публика всегда состоит из большинства.“

„У русских, у польских, у немецких детей есть родной быт, полный интимной, уютной прелести, есть традиции, формирующие, скрепляющие характер, есть прекрасные праздники, ёлка и Пасха, на которых потом, через сорок лет ласково будет останавливаться память. У еврейских детей в прежних поколениях это всё тоже было: особый лад жизни, красивый, как всё, что исторически сложилось и утрамбовалось, прекрасная невеста — суббота в огнях благословлённых свечек, белый седер Пасхи, весёлый сладкий Пурим с его трещётками, праздник Кущей, когда сами строили шалаш и после в нём обедали.“

„Пора сознаться я — не молод; скоро сорок…“

„Я начал писать стихи в 1909 году, а Надя год спустя. Не знаю, при каких обстоятельствах она познакомилась с В.Я. Брюсовым. В 1911 году Валерий Яковлевич посвятил стихотворение Н. Львовой; он писал:
* Мой факел старый, просмолённый,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажжённый,
Любовно подаю тебе.
В феврале следующего года Надя писала: «Мне всё равно, мне всё равно. Теперь больше, чем когда-либо... Тебя приветствую, моё поражение».
Осенью 1913 года вышли две книги: «Старая сказка» Н. Львовой и «Стихи Нелли» без имени автора, посвящённые Н. Львовой, со вступительным стихотворением Брюсова, который был автором анонимной книги.
Брюсов говорил:
* Пора сознаться я — не молод; скоро сорок...
Наде было на восемнадцать лет меньше. Она писала:
* Но, когда я хотела одна уйти домой, —
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой, —
И мне от раскаянья стало холодно.
Эти строки написаны осенью 1913 года, а 24 ноября Надя покончила жизнь самоубийством. Она переводила стихи Жюля Лафорга, который писал о невыносимой скуке воскресных дней; в одном из его стихотворений школьница неизвестно почему бросается с набережной в реку. Брюсов часто говорил о самоубийстве, над одним из своих стихотворений он поставил как эпиграф тютчевские слова:
* И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
А Надя застрелилась... В предисловии к посмертному, дополненному изданию «Старой сказки» я прочитал: «В жизни Львовой не было значительных внешних событий.»“

„Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. А молодой Советской России этот неистовый конструктор, неутомимый селектор был куда нужнее, чем многие сладкопевцы. Не могу не вспомнить ещё раз моих парижских лет. Валерий Яковлевич меня поддержал; даже его упрёки помогали мне жить. При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов.»“

„В 1923-м в молодую Республику Советов пригласили из Америки диксиленд в составе чуть ли не сорока чернокожих музыкантов. О джазе тогда мало кто слышал не то что в Европе, но даже и в самих США. То, что они играли, считалось в те годы очень прогрессивной музыкой угнетаемого в Америке меньшинства. Непонятно было даже, как произносить по-русски само название этой музыки. По крайней мере на афишах слово «jazz» в тот раз было транскрибировано как «жац», что, согласитесь, логично, ведь pizza мы же не читаем как «пизза», не правда ли?“

„Я не успел оглянуться — мне уже сорок. Скоро внуки. Не успеем оглянуться — мы в постели, на нас смотрят и думают: «Скорей бы он освободил жилплощадь.»“

„Не знаю, как для кого, но для меня Переделкино ― это прежде всего место, где жил Пастернак. Может быть, отчасти из-за поразительной топографической точности его стихов, в которых и водокачка, и ручей, и мостик, и чуть ли не железнодорожное расписание («а я шел на шесть сорок пять»), и переделкинское кладбище («я вижу из передней в окно, как всякий год, своей поры последней отсроченный приход»). Как-то ранней весной я подошел к этому кладбищу и хотел подняться к его могиле прямо с шоссе, но между оградками было слишком тесно и еще не высохла густая грязь. Во многих оградках шла та спокойная, неторопливая кладбищенская работа, где уже нет места горю, а лишь легкая печаль витает над житейским трудом.“

„Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. <…> При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов.»“

„Однажды мне довелось петь в Боровлянах, в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Пел им вот эту самую… «Письмо из сорок пятого.»“

„Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. <…> При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов.»“

„Я занялась журналистикой в конце девяностых, когда мне уже было под сорок… в девяностые мы оказались тут [в Ванино], на краю земли. Здесь меня пригласили работать в редакцию, и я решила: все, хватит. Потом мужа опять перевели, а я осталась в Ванино: моя мечта только-только начала осуществляться, и я уже не могла снова все бросить.“

„Сорок минут назад я стоял на сцене, и я был как бы «Ух!»“

„Быть может, непомерная тяжесть существования как раз и объясняется нашим мучительными стараниями прожить двадцать, сорок и больше лет разумно, вместо того чтобы просто-напросто быть самим собой, то есть грязными, жестокими нелепыми. Кошмар в том, что нам, колченогим недочеловекам, с утра до вечера навязывают вселенский идеал в образе сверхчеловека.“

„Зайди на YouTube, набери там "Алексей Навальный" и бери всех фигурантов наших расследований, их близких и родственников. Этот санкционный список не должен состоять из сорока фамилий, туда нет смысла вносить кого-то с формулировкой "полицейский, участвовавший в насилии."“

„Гениальность Сыщика – это на сорок два процента обычное Везение.“

„Мы пытаемся покончить с бедностью в мире к 2030 году, и мы собираемся уделить особое внимание благополучию сорока процентам беднейших слоев населения каждой страны.“

„Время занесло песком великие города древности. Когда-нибудь и наш город, и все существующие сегодня города мира занесет этот песок времени. И Солнце, став сверхновой, сожжет к чертовой бабушке и Землю, и все, что к тому моменту останется от человечества. Но даже если не сожжет — ученые так и не пришли к единому мнению о конечной судьбе нашего светила — время неумолимо. Красавица, которую ты сегодня обнимаешь, через десять лет подурнеет, потом постареет, через тридцать-сорок — станет старухой, а затем умрет и истлеет под землей вместе с деревянной тарой, в которую ее упакуют. Если, конечно, к моменту ее смерти в моду не войдет другой погребальный обряд. Что, разумеется, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что здесь и сейчас, а не когда-нибудь послезавтра.“

„Если ты кусок космического мусора в виде кометы, которая так старается не вовлечься, что постоянно убегает куда-нибудь за пояса астероидов, ты всё равно сгораешь. Сгораешь постоянно, но живешь только в те короткие мгновения, пока зажато и испуганно пробегаешь мимо звезды. И можно протянуть сто один миллион лет, из которых девяносто миллионов – это прозябание где-нибудь на задворках, где обретаются только остатки того, что так и не сумело стать планетами. А можно прожить пусть шестьдесят миллионов, зато из которых жизнью можно будет назвать если не все шестьдесят, то хотя бы миллионов сорок. Сорок миллионов проведенных у Солнца, а не в мусоре.“

„Призраки – это не души. Это мгновения.

То мгновение, когда разряженный 22-летний щёголь XVIII-го века бредет по узким коридорам слуг к любовнице, обжигается воском, капающим со свечи, переживает за мушку на прыще и предвкушает пять, шесть, семь раз за ночь.

То мгновение, когда вдова герцога N, просыпается посреди ночи по нужде и вдруг осознаёт, что утро больше не наступит. И всё, что у неё осталось – это три минуты ночного горшка, после которых невероятная усталость снова положит её на влажную перину, и больше уже ничего, никогда, никак не случится. И вот она тратит эти драгоценные три минуты не чтобы водрузиться на ночной горшок, но чтобы слезть с кровати и подойти к окну, а там – разочарование. В окне нет откровений, и вся её жизнь не промелькивает у неё перед глазами, и там даже нет луны – темные очертания вызубренных за сорок лет предметов. И нет, она не чувствует себя лучше – ощущение спущенной в выгребную яму жизни только усиливается, и вот она садится прямо на пол, а утром слуги найдут мертвую старуху в аммиачной луже.

То мгновение, когда молодая невеста, не в силах уснуть, накинув домашнее пальто с «бараньмим» рукавами по моде, бродит по полутемным залам, не в силах поверить, что отныне она – хозяйка. Что теперь это всё её – и титул, и дворец, и деньги, и это роскошнейшее пальто с бараньими рукавами. И жизнь улыбается ей жемчужной улыбкой.“

„Все свое время человеческое существо, посути, проводит в выборе – «что ему сейчас съесть?» и «чем сейчас заняться?». Остальное – последствия. Самое важное умение для результативного выбора – это расстановка приоритетов.
Добавление сюда пунктов «слетать на Юпитер» или «стать Арагорном» ничего бы не изменило в этом гениальном перечислении. Так получаются студенты, тратящие драгоценное время на абсолютно ненужные им дипломы, руководствуясь мыслью «а чтобы было» и забывая, что время, затрачиваемое на это «чтобы было» не возобновляемо.
Так получаются тетеньки и дяденьки слегка под тридцать, выглядящие на слегка за сорок, суетящиеся в мегаполисе за средненькую зарплату, все собирающиеся что-то предпринять. Однажды.“

„Сорок мускулов необходимо для того, чтобы нахмуриться, и только пятнадцать--для улыбки. Зачем совершать лишнее усилие?“

„В индийской земле есть так называемая смоковница, которая, как уже было сказано, ежегодно пускает корни из своих ветвей, причем не из молодых, а из прошлогодних и еще более старых.
Корни эти, вросши в землю, образуют вокруг дерева как бы ограду и превращают его в своеобразный ша­тер, в котором обычно живут люди. Корни эти отличаются от побегов; они белее, в волосках, кривы и безлистны. Вершина этого дерева густолиственна; все дерево правильной круглой формы, очень большое; говорят,что оно бросает тень на две стадии;
тол­щина ствола бывает иногда больше, чем в шестьдесят шагов, обычно же в сорок.
Листья на нем не меньше маленького щита, а плоды маленькие, величиной с горошину нута и похожие на винную ягоду; поэтому эллины и назвали это дерево «смоковницей».
Плодов удивительно мало, не только по сравнению с величиной дерева, но и вообще. Растет это дерево возле реки Акесины.“

„В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.“

„….А ты знаешь, что хоббит – это не только ценный мех? Это ещё и тридцать-сорок килограммов вкусного, легко усваиваемого мяса! Книжки не врут, хоббиты и впрямь умеют быстро бегать. Только мелькают в снежной пыли мохнатые пятки.“