Цитаты о куст

„Когда Иисус, на кресте, испустил последний вздох, вся природа омрачилась, весь мир содрогнулся. Кровавые облака затмили солнце. Заблистали пламенные зигзаги синей молнии. Пропасти разверзлись. Люди, животные, птицы, в страхе прятались по дебрям и трущобам. Ни одна стрекоза не пела, ни один кузнечик не трещал, ни одна муха не жужжала. Мёртвое молчание давило всю природу. Только деревья, кусты и цветы шептались между собою.“

„Когда уже становилось жарко, но дамы наши ещё не выходили к чаю, я часто ходил в огород или сад есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие доставляло мне одно из главных удовольствий. Заберёшься, бывало, в яблочный сад, в самую середину высокой заросшей, густой малины. Над головой — яркое горячее небо, кругом — бледно-зелёная колючая зелень кустов малины, перемешанных с сорною зарослью. Тёмно-зелёная крапива с тонкой цветущей макушкой стройно тянется вверх; разлапистый репейник с неестественно лиловыми колючими цветками грубо растёт выше малины и выше головы и кое-где вместе с крапивою достаёт даже до развесистых бледно-зелёных ветвей старых яблонь, на которых наверху, в упор жаркому солнцу, зреют глянцевитые, как косточки, круглые, ещё сырые яблоки. Внизу молодой куст малины, почти сухой, без листьев, искривившись, тянется к солнцу; зелёная игловатая трава и молодой лопух, пробившись сквозь прошлогодний лист, увлаженные росой, сочно зеленеют в вечной тени, как будто и не знают о том, как на листьях яблони ярко играет солнце.“

„Я же не могу всерьез оскорбить человека, предположив, что его вера искренняя. Предполагая, что вера искренняя, необходимо предположить, что человек верит в говорящие кусты, в то, что покойники совершают вертикальный взлет, в то, что, если взять кусочек булки и спеть над ним несколько песенок, кусочек булки превращается в кусочек мяса мертвого раввина, убитого 2000 лет назад. Предполагать, что твой собеседник может в это всерьез верить — это оскорбительно.“

„Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не радует меня, а белая и чёрная мышь — день и ночь--подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.“

„Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.“

„Прошлое живет своей тихой и отдельной жизнью. Оно похоже на дикий куст орешника на склоне глубокого оврага, по дну которого течет холодный прозрачный ручей.“

„Какая тишь в долине… Никого, кроме пасущихся животных.
Слышится только мерное, глухое жеванье челюстей и пыхтенье объемистых утроб… Крупные деревья на опушке растут из болотистой почвы, удобренной сгнившим валежником,
хворостом и ползучими растениями, и высоко вздымают к солнцу свои пышные свободные кроны. В траве глухо гудят пчелы; луга сплошь в цветах; их целые тучи - синих, желтых, красных - несметные полчища, и в каждом венчике - по пчеле. Неумолчное гуденье, чмоканье и жеванье стоит в лесу; жара, безветрие; тени медленно меняют свои места, день идет на убыль.
На зеленом дерне как будто сам собою вырастает черный бугорок свежей земли; это крот, роясь в земле, мерно выбрасывает ее наверх. Каждое животное занято своим делом; большинство молча, и все идет хорошо, пока они молчат. Дикая свинья чавкает у терновых корней и сливовых кустов, образующих такие густые заросли, что никто, кроме свиней да ежей, не может продраться сквозь чащу. Гест с Пиль тоже сидят где-нибудь в малиннике или на дереве и тоже молчат; они никогда не разговаривают громко в лесу, потому что всякое громкое слово тотчас подхватывается и многократно повторяется хором лесных духов, которые словно дразнятся на все лады; уж лучше помалкивать в лесу!“

„«Ты должен сейчас победу признать
Не лорда, не мужика,
И даже мне не сдавайся ты –
А сдайся кусту орляка».
«Ни лилиям, рыцарь, ни орляку
Не вручу я свободу свою;
Лишь Дугласу был бы я сдаться готов
И Монтгомери, сэру Хью».
И, узнав, что Монтгомери перед ним,
Он в землю свой меч воткнул,
Монтгомери рыцарь учтивый был –
Он руку ему протянул.
Так закончен был Оттербурнский бой
В час, когда отступила ночь;
Под кустом орляка был Дуглас зарыт,
Увезён был сэр Перси прочь.“

„― Одни сказывают, что он, отъезжая из своего отечества в Пелопоннес, не прибыл туда, почему и смерть его осталась в неизвестности. Другие пишут, что он, ехав в одно публичное собрание, упал с коляски и раздавил себе живот, отчего впоследствии и умер, а также, будто бы на каком-то высоком повешен был дереве. А иные повествуют, что он, принесши жертву, вместе с прочими 80 человеками пропал ночью. Когда его начали разыскивать, то один из приносивших с ним жертву свидетельствовал, что он в полночь слышал глас, зовущий Эмпедокла, и видел просиявший небесный свет. Таковое свидетельство прекратило дальнейшие поиски; и Эмпедокл был причислен к богам. Но некоторые с сим повествованием не согласуются, утверждая, что он не в сие время, а уже после пропал, а именно: весьма близко подошел к жерлам Этны, повергся добровольно в средину пламени и в оном сгорел, имея целью подтвердить своим сокрытием о нем разнесшуюся молву. Впрочем, он не достиг своего конца ― одна из его растопившихся медных туфлей выброшена, и была найдена после, что весьма явно обнаружило его безумие. О сём весьма хорошо говорит Лукиян в диалоге: Менипп и Аякс.
* М. Что тебя, Эмпедокл, понудило повергнуться в пламень Этны?
Э. Меланхолия.
М. Нет, не меланхолия, но тщеславие, ослепление и грубое невежество понудило тебя сожечься. Впрочем, это для тебя было без всякой пользы: ибо смерть тебя не совсем скрыла.
Также и Тертуллиан весьма остро говорит об Эмпедокле: «Для него мало прославиться в потомстве Героем; он захотел быть причислен в число богов. Он был некогда, как сказывал сам о себе, терновым кустом и рыбою, ибо учил преселению душ; и потому, конечно боясь, чтобы не сгнить в могиле подобно рыбе, почел за лучшее броситься в Этну, дабы изжариться.»“

„слива это не куст выучи на уст“

„Фреду Добсону, карлику в мышиных гетрах, Господь Бог подарил тот весёлый августовский день, который начался нежным гудком и поворотом вспыхнувшей рамы. Дети, возвратившись с прогулки, рассказывали родителям, захлебываясь и изумляясь, что видели карлика в котелке, в полосатых штанах, с тросточкой и парой жёлтых перчаток в руках. Страстно простившись с Норой, ожидавшей гостей, Картофельный Эльф вышел на широкую, гладкую улицу, облитую солнцем, и сразу понял, что весь город создан для него одного. Весёлый шофер звонким ударом согнул железный флажок таксометра, мимо полилась улица, и Фред то и дело соскальзывал с кожаного сиденья и всё смеялся, ворковал сам с собою. Он вылез у входа в Гайд-Парк и, не замечая любопытных взглядов, засеменил вдоль зелёных складных стульев, вдоль бассейна, вдоль огромных кустов рододендрона, темневших в тени ильмов и лип, над муравой, яркой и ровной, как бильярдное сукно.“

„Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге. А по воскресеньям утром на большой площади у взморья происходит большой торг цветами, привозимыми из окрестностей. Дешевизна их поразительна: три марки стоит большущий куст цветущей азалии. За полторы марки (пятьдесят копеек с небольшим) вы можете приобрести небольшую корзину с ландышами, гиацинтами, нарциссами. И это в исходе зимы.“

„В иных местах с деревьев спускаются гирлянды цветов и застывают над водным зеркалом красными или розовыми пятнами. Там, где лес не опушён густыми кустами, видна чёрная и влажная земля, похожая на землю, употребляемую в теплицах; над нею висит лёгкая кружевная занавесь папоротников, ещё выше видны стволы, опутанные целою сетью лиан, и над всем расстилается один огромный купол листьев, зелёных, красноватых, больших и малых, то острых, то круглых, то вееровидных.
Лес как обыкновенно все экваториальные леса состоит из разных деревьев: тут растут и пальметты, и драцены, и каучуковые деревья, и сикоморы, и тамариксы, и мимозы, — одни приземистые и толстые, другие стройные, стремящиеся к небу. Порою нельзя отличить, какие листья принадлежат какому дереву, — всё это смешивается друг с другом и с листьями лиан, толкает одно другое, заглушает, соперничает, чтобы свободнее пробраться к свету.
Там, где лес окружён опушкой, вперёд ни на шаг ничего не видно. Человек в этих девственных затишьях, где всякий папоротник возвышается над ним как балдахин, мельчает в своих глазах и представляется себе ничтожным слизняком, который неизвестно зачем очутился здесь.“

„О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звёздами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки, и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челнок навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъярённого медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. Я хочу видеть, как молния разрезает небо и как зелёный жук переползает с одной ветки на другую. Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дёгтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда, звон колокола в деревенской церкви и стук дрожек по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфонии и лихие звуки хоровой цыганской песни.
О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!.. <...>
И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос: это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала. <...>
А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого сна забыл всё, что происходило со мной до этой минуты.
Через несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обречённым на непрерывное страдание.
Я вступал в новую жизнь...“

„Мальчик посмотрел; крышка чайника начала приподыматься, и из-под неё выглянули свежие беленькие цветочки бузины, затем выросли и длинные зелёные ветви. Они росли даже из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст; ветви тянулись к самой постели и раздвигали занавески. Как славно цвела и благоухала бузина! Из зелени её выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в какое-то удивительное платье, зелёное, как листья бузины, и всё усеянное белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было — платье ли это, или просто зелень и живые цветочки бузины.
— Что это за старушка? — спросил мальчик.
— Римляне и греки звали её Дриадой! — сказал старичок.“

„Цепь коричневых холмов раскинулась за гасиендой, словно сброшенная монашеская ряса. По холмам взбирались гнущиеся от ветра кусты ежевики. Вокруг холмов были песчаные лагуны, в которых поблескивала серая соль. Потом начиналась степь, покрытая травой и дрожащей раскалённой дымкой.“

„С какой гордостью он показывал мне, бывало, каждый новый розовый куст, каждый тюльпан, расцветающий весной, и говорил, что для него нет больше удовольствия, чем следить, «как он лезет из земли, как старается» ― и потом пышно расцветает. Я редко встречала мужчин, ― кроме разве садоводов, которые так любили бы и знали цветы, как А.П. Ему даже не странно было дарить цветы, хотя это было не принято по отношению к мужчинам. Но я помню, как, когда он уезжал за границу, как-то мне захотелось ему привезти цветов на дорогу, и я подарила ему букет бледно-лиловых гиацинтов и лимонно-жёлтых тюльпанов, сочетание которых ему очень понравилось. На одной из книг, ― томик пьес, который он подарил мне, ― стоит шутливая надпись: «Тюльпану души моей и гиацинту моего сердца, милой Т.Л.»“

„А ещё я играю на пианино. Здесь как раз в кустах случайно стоит рояль, я могу сыграть… Я исполню вам «Полонез» Огинского.“

„Вокруг сада шла живая изгородь из орешника; за нею начинались поля и луга, где паслись коровы и овцы. Посреди сада цвёл розовый куст; под ним сидела улитка. Она была богата внутренним содержанием — она содержала самое себя.“

„Тучам вдогонку
Крылья шуршат
С ясной и звонкой
Музыкой в лад.
Роем веселым
По берегам
Лакомки-пчелы
Никнут к цветам.
Воздух как будто
Дрожью пронзен.
Сладкая смута
И полусон.
Ветры взыграют,
Куст всполошат
И прилетают,
Стихнув, назад.“

„За прудом тянулся вдаль большой лес. Вдруг сквозь молодую листву высоких деревьев показалась луна. Медленно поднявшись из-за ветвей, которые вырисовывались на ее диске, она выплыла на небо и, затмив сияние звезд, стала изливать на мир тот меланхолический свет,
в котором реют светлые грезы, столь дорогие мечтателям, поэтам, влюбленным.
Молодые люди сначала глядели на луну, затем, поддаваясь сладкому очарованию ночи, очарованию мерцающего освещения газонов и кустов, тихими шагами вышли из дому и стали прохаживаться вдоль большой светлой лужайки до пруда, блестевшего в темноте.“

„Нежней, чем лета теплое дыханье,
Спокойнее, чем ровное жужжанье
Пчелы, что, сбором дани занята,
Трудолюбиво вьется вкруг куста,
Прелестнее, чем розы цвет манящий
В укромном уголке тенистой чащи,
Пышней и ярче зелени лесов,
Отрадней соловьиных голосов,
Ясней, чем взор Корделии невинный,
Причудливей, чем вымысел старинный, -
Ты, Сон! Успокоитель наших вежд,
Ночных гонитель страхов, друг надежд!“

„Для посвященного внятен язык природы, повсюду ловит он чудный звук ее речей: и куст, и дерево, и полевой цветок, и холм, и воды – все подает ему таинственную весть, священный смысл которой он постигает сердцем.“

„В густой траве лежишь ты недвижимо,
Полупрозрачны пальцы, как цветы.
В глазах бездонность синей высоты,
Где над полями, словно клочья дыма,
Кочуют тучи. Даль необозрима,—
Поля, дороги, редкие кусты…
И время, как течение воды,
Беззвучно, но реально ощутимо.“

„В саду зеленом и густом
Пчела под розовым кустом
Заботливо и радостно жужжала.
А под кустом змея лежала.“

„Я вошел в сад. На островке водоема, на открытом, для воздуха и дня и ночи, маленьком островке, цвели роскошные арумы, белые чаши с золотым расцветом внутри.
Цвели кусты камелий, деревца с цветками полевых ромашек, глицинии, или цветки, похожие на глицинии, много других цветов на стеблях, и цветущих кустарников. На грозде желтоватых пахучих цветков, названия которых я не знаю, я увидел пчелу. Если бы я увидел Шелли, я так же бы обрадовался. Это было свидание! И пестрая цветочная муха, совсем как те, которых я любил в детстве, прилетала и улетала и садилась всё на том же цветке. Я знаю нрав этих пестрых мух, с детских дней. И мне казалось, что и лица Испанок, которые мелькали кругом, тоже дороги и знакомы мне с давних-давних пор.“

„Я прогнал тебя кнутом
В полдень сквозь кусты,
Чтоб дождать здесь вдвоем
Тихой пустоты.
Вот - сидим с тобой на мху
Посреди болот.
Третий - месяц наверху -
Искривил свой рот.
Я, как ты, дитя дубрав,
Лик мой также стерт.
Тише вод и ниже трав -
Захудалый черт.
На дурацком колпаке
Бубенец разлук.
За плечами - вдалеке -
Сеть речных излук…
И сидим мы, дурачки,-
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
Зачумленный сон воды,
Ржавчина волны…
Мы - забытые следы
Чьей-то глубины.“

„В тени задумчивого сада,
Где по обрыву, над рекой,
Ползет зеленая ограда
Кустов акации густой,
Где так жасмин благоухает,
Где ива плачет над водой,–
В прозрачных сумерках мелькает
Твой образ стройный и живой.“

„У меня странное чувство, будто солнце светит на этих троих ярче прежнего.
Все остальное выглядит как обычно - куры возятся в траве на крышах глиняных домов,
кузнечики прыгают с куста на куст, детишки полынными метелками сгоняют мух с вяленой рыбы, и они поднимаются черными облаками, - все, как обыкновенно в летний день.
Кроме солнца, а оно светит на трех приезжих в сто раз ярче, и я вижу… Ш_в_ы, где они составлены. И почти вижу внутри у них аппарат, который принимает мои слова, пробует засунуть их туда и сюда, поворачивает так и этак, а когда не находит для них удобного готового места, отбрасывает, будто их и не говорили.“

„Я — настоящий мужчина, должен защищать свою родину. Отсиживаться в кустах не собираюсь.“

„За допинг опять должен ответить я. Все в кусты, а я — отвечай. Если они «шуры-муры» делают, я не могу об этом знать.»“

„За сизо-матовой капустой
Сквозные зонтики укропа.
А там вдали, ― где небо пусто, ―
Маячит яблоня-растрёпа.
Гигантский лук напряг все силы
И поднял семена в коронке.
Кругом забор, седой и хилый.
Малина вяло спит в сторонке.
Кусты крыжовника завяли,
На листьях ― ржа и паутина.
Как предосенний дух печали,
Дрожит над банею осина.“

„Привык чужими руками все делать. Ворует - отвечают другие. Политикой занимается, как Ленин в шалаше. Всех на амбразуры, сам в (Италию) кусты. Он, Аваков, как суслик - вроде и есть, но его никто не видел. Мерзостней типа встретить невозможно.“

„Набаламутили, людям накричали всякого, и спрятались в кусты. Донецкий облсовет работает, хотя тоже опасно. А глава Луганского облсовета и его замы по Киеву разгуливают. Избирателей бросили, бросили школы, садики. Пусть избиратели спросят каждого депутата: ты где был, сукин сын?“

„Карев застыл от той боли, которую некому сказать и незачем.
Его сожгла дума о постройке церкви, но денег, которые дал ему Афонюшка, хватило бы только навести фундамент.
Он лежал на траве и кусал красную головку колючего татарника.
Рядом валялось ружьё и с чёсаной паклей кожаная пороховница.
Тихо качались кусты, по хвоям щелкали расперившиеся шишки, и шомонила вода.“

„Слышат вдруг – мелькает, Стук и крики, галоп, шум. Это ударили с большака, Покатилась орава Просто, прямо в лесосплав. Как московиты в речку влезли, В осоке болотной погрязли, Мы – в берег из-за кустов. Тут московит – был готов. Всех посекли, всех дотла, Всё бандитское логово. Сёк бы больше, хоть до утра, Да московитов не было.“

„Мелочное уродство нашего существования кажется столь ничтожным перед лицом всех этих красот природы, — сказал я.
— Ой, зайка, посмотри! У тебя за спиной куст в виде Элтона Джона!“

„Вдруг, в каких-нибудь трёхстах шагах, что-то мелькнуло, кусты можжевельника раздвинулись и посреди тёмных игл показалась серая треугольная голова с остроконечными ушами и глазами, налитыми кровью.
Стрелять я не мог, потому что волк был ещё чересчур далеко, и ждал терпеливо, хотя сердце у меня так и билось. Вскоре зверь весь вышел из кустов и несколькими прыжками приблизился к кустарнику, осторожно обнюхиваясь со всех сторон. В полуторастах шагах волк остановился, как будто что почуял. Я знал, что ближе он уже не подойдёт и потянул курок.
Звук выстрела смешался с болезненным визгом волка. Я выскочил из ямы. Вах за мною, но волка мы не нашли на месте. Вах всё-таки внимательно осмотрел всю полянку и сказал:
— Ранен!“

„Я не буду вам «рояля в кустах» устраивать, я сразу клавесин выкачу.“

„Земля полна небес,
И каждый куст воспламенил Господь,
Но только тот, кто видит это, снимет обувь,
А остальные — срывают ягоды с куста.“

„Как-то, коротая время в межсъемочном пространстве, я притащил сумку. В сумке не было книг. Отнюдь. Там была водка. В это же время из-за кустов величаво выплыл Стоянов с точно такой же сумкой. Доносившееся из ее недр мелодичное позвякивание приятно будоражило воображение. — Юра, — сказал я, — зачем эти подарки? Сегодня мой день рождения, а следовательно, пою тебя я.— Как? — изумился Стоянов. — И у меня сегодня день рождения. Я потому столько водки и взял. Теперь мы оба изумились. Не сговариваясь, мы вытащили паспорта. Я отдал ему свой, а он мне — свой. Каждый из нас долго и критически изучал паспорт товарища. Сомнений не было. Мы родились в один день и один месяц. Правда, с разницей в десять лет. Но это уже было несущественно.“

„Наши добрые соседи тоже, пока мы поем в минорном тоне, являются требовательными и наглыми, как почувствовавший свою силу лакей; но когда мы твердо ставим свое требование, они живо поджимают хвосты и начинают обнаруживать похвальную скромность!.. Я не враг России… Больше, чем кто-нибудь, я знаю ужасы войны; но бывают моменты в государственной жизни, когда известный народ должен все ставить на карту… И поверьте, эти господа не рискнут на войну с нами. Они ловко пользуются нашими страхами, забирают нас в руки, показывая одно пугало за другим, но как только мы в свою очередь им покажем когти, они первые в кусты… Только, знаете, надо показывать когти-то разом и решительней… Чтобы они чувствовали!“

„Когда после дождя выйдет солнце, и все кусты засверкают алмазами и хрусталями, и под легким ветром будто дышит какое-то гофмановское волшебство. Странно всё это продолжается, пока я гляжу без очков. Надену очки, все капли куда-то пропадают, каждый лист торчит отдельно, никакой груди, никакого дыхания, никакой феи, будто черт из Андерсеновской сказки вставил мне в глаз осколок зеркала. Очки — одна из причин рациональности и пессимизма. Близорукость — основа идеализма и живописи в тесном смысле слова.“

„Я в юности старцам служил, в послугах сгибаясь спиной,
Но старость пришла и ко мне, невесело юным со мной.
Слова что ни день — трудней, а странно: не проще ли речь
Цедить меж редких зубов, а не через ряд сплошной!
Меня к молодым влечет сильнее день ото дня,
Но почему-то они обходят меня стороной!
Должно быть, правы они, если раскинуть умом:
У них ведь иные пути, и жребий у них иной.
Сравнить ли цвет камфары с румянцем их мускусных щек?
Мой пламень под снегом скрыт, под мертвенной белизной.
Среди цветущих дерев стоит скоробленный куст,
То — я среди молодых, и сгорбленный и больной.
О сердце, тебе бы теперь молитву творить в тиши, —
Увы, все шумят вокруг, навек простись с тишиной!
Полета привалов в пути! Пора усмирить свой пыл:
Спешить уже нету сил, поспешность была бы смешной.
Полсотни лет я грешил, и что я смогу свершить,
Коль век меня наградит еще половиной одной!
Создатель, дай веру мне, я в ней заглушу мой стыд
За бедность моих трудов, за боль свершенного мной.
Не сетуй же, Навои, что море благих щедрот
Волнуется и шумит: надежду несет волной!“

„Дождь в лесу — это двойной дождь. Каждый куст и каждое дерево при малейшем сотрясении обдают путника водою.“

„Внезапно воцарилась необычайная тишина. Черные дрозды перестали по-зимнему стрекотать в кустах остролистника. Стало так тихо, что слышно было, как сухой лист упал с дерева на землю. Наступала ночь. Последний багровый луч заходящего солнца сверкнул в морозном небе, и блеск его озарил все кругом. В этом свете зоркие глаза Кристофера заметили, как что-то белое мелькнуло под сенью бука, где они сидели. Как тигр прыгнул он туда и в тот же миг возвратился, таща какого-то человека.
— Гляди, — сказал он, поворачивая голову своего пленника так, чтобы на нее падал свет. — Гляди, я поймал-таки змею. А, жена, ты ничего не видела, но я его высмотрел, и наконец-то, наконец он у меня в руках!
— Аббат!“

„Прошептав несколько молитвенных слов своему покровителю и праотцу Гипериону, юноша пошёл сквозь чащу прямо на голоса. В чаще было душно, резкий ароматический запах стеснял и без того затаённое дыхание. Осторожно обходя высокие кусты с огромными колючками, пробираясь между стволами земляничного дерева с его тончайшей светлой и гладкой корой, Пандион приблизился к группе миртовых деревьев, стеной преграждавших ему дорогу. Среди плотной листвы висели гроздья белоснежных цветов. На миг перед Пандионом возник облик Тессы ― миртовое дерево на его родине посвящено было девичьей юности.“

„Этого было достаточно, чтобы совершенно приковать моё внимание к даче. Мне во что бы то ни стало захотелось увидеть необычайного человека, наделавшего столько шума своими изобретениями. Но как?.. Я буквально стал шпионить за дачей. Я чувствовал, что это было не хорошо, и всё-таки продолжал свои наблюдения, целыми часами в разное время дня и даже ночи просиживая за можжевеловым кустом, недалеко от дачи.“

„Мы прошли недалеко от неизвестного, но он нас не заметил: так велика была его печаль о близком. Мы прошли за высокую новую ограду купца Лудейникова. В этой ограде густо разрослась бузина, и частая листва кустов скрыла нас от неизвестного. Мы смотрели на его красивое, задумчивое лицо, и безмолвные и подавленные какой-то новой грустью, боялись пошевельнуться…“

„Чем больше человек тебя читает, тем легче создавать внутри себя иллюзию, что ты не одинок и кому-то нужен. Могу понять людей, которые годами заняты только одним — приобретением читателей любым способом. Американский создатель livejournal. com не мог понять, во что русские превратят его сугубо развлекательный ресурс. Придуманный для обмена развёрнутыми сообщениями между реальными знакомыми, которым иногда припадает охота рассказать впечатления о вчерашней вечеринке и поделиться с приятелями фото пьяного Дика, заснувшего в кустах рододендрона.“

„Над срединою ущелья нависла громадная глыба, ежеминутно угрожавшая обрушиться вниз. Подножья скал обросли эвфорбами и алоэ, дававшими немного тени. За исключением этой суровой растительности не было другой. Ни деревца, ни травки. Лишь в одном месте котловины виднелось два-три жалких куста, немного тощей травы и несколько кустов верблюжьего терновника, на ветвях которого раскачивались, точно длинные кошельки, гнёзда птиц-ткачей.“

„Идя дальше, мы всё чаще встречаем драцены и эвфорбии. Эти последние напоминают паникадила с несколькими десятками подсвечников. Неподвижность и суровость их желобоватых ветвей странно отделяется от фантастической путаницы лиан. Я заметил, что здесь повсюду царствует необыкновенное разнообразие деревьев. Почти нигде нельзя встретить, чтобы несколько штук одного сорта стояли рядом. То же самое и с кустами: почти у каждого иная форма, иная кора, иные листья и плоды.
Солнце склоняется к западным горам. Янтарный отблеск тает на выпуклостях пней, на краях листьев и сменяется золотисто-красным. Верхушки ветвей эвфорбии загораются как свечи; в воздухе пурпурная прозрачность и вечерняя благость. Часто это можно видеть и у нас, когда летом после ясного дня настаёт погожий вечер, предвестник звёздной ночи. Тогда вся природа точно приходит в хорошее расположение духа, повсюду разливаются радость жизни и надежда на будущее. Кусты, деревья и птицы точно говорят: «День наш прошёл хорошо, скажем-ка себе: „Всё наше“ и уснём себе на здоровье.»“

„Так вот этот Мальтен рассказал мне следующее приключение. Его двоюродный брат, унтер-офицер индийской армии, в одно прекрасное воскресенье отправился из Калькутты на загородную ферму, в гости к приятелю. На ферме он застал праздник; к вечеру было пьяно всё — господа и слуги, англичане и индусы, люди и слоны. Кузен Мальтена — человек, склонный к поэтическим настроениям, даже стихи пишет. Чуть ли не ради поэтических впечатлений и угораздило его попасть именно в индийскую армию. Отдалясь от пьяного общества, он одиноко стоял у колючей растительной изгороди, смотрел на закат солнца и, как очень хорошо помнит, обдумывал письмо в Ливерпуль, к своей невесте. Именно на полуслове: «…ваша фантазия не в силах вообразить, дорогая мисс Флоренса, неисчислимые богатства индийской флоры и фау…», он слышит позади себя тяжкие и частые удары. Точно какой-нибудь исполин сверхъестественной величины и силы, Антей, Атлас, с размаху вбивает в землю одну за другой длинные сваи. Не успел мечтатель обернуться, как его схватило сзади что-то необыкновенно крепкое, могучее, эластическое, подбросило высоко в воздух и, помотав несколько секунд, как маятник, с силою швырнуло в иглистые кусты алоэ — полумёртвого, не столько от боли, сколько от ужаса непонимания и незнания, самого опасного и могущественного из ужасов: его описали в древности Гомер и Гезиод, а в наши дни со слов Тургенева — Ги де Мопассан. Беднягу с трудом привели в чувство. Разгадка происшествия оказалась очень простою: один из рабочих слонов фермера добрался до кувшинов с пальмовым вином, опустошил их, опьянел и пришёл в ярость. Мундир унтер-офицера привлёк внимание хмельного скота своей яркостью, и кузен Мальтена стал его жертвой… Такого разнообразия индийской фауны не только мисс Флоренса, но и сам горемычный жених её, конечно, не мог себе ранее вообразить!.. Ощущение нежданно-негаданно схваченного слоном солдата, в ту минуту, когда он не только не думал о каком-нибудь слоне определённом но, вероятно, позабыл и самую «идею слона», вероятно, было близко к ощущениям человека в первый момент землетрясения.“

„― Господи, сколько же здесь исхожено с Лидой! Все тропки, все склоны, даже и довольно крутые… В это время уже примулы из-под снега… Ты не поверишь, как здесь бывает: вчера ещё ничего нет, а сегодня, за одну ночь, вся тропинка усыпана примулами! И после этого ― как по команде ― почки набухают, за неделю горы меняют цвет. Это как волшебство… Жаль, ни черта́ сейчас не видно. И не скажешь, что весна.
И правда: внизу у озера цвели кусты и деревья, здесь же зима ещё цепко держалась за склоны, и голые леса издали казались серебристыми волнами на горах. Внизу, где должна была распахнуться голубая даль Женевского озера, лежала грязноватая перина плотного тумана.
― Здесь в горах можно встретить целые поля нарциссов, ― продолжал Лёня со счастливым лицом.“

„Из окрестных кустов высыпало две дюжины зелёно-туничных рейнджеров, все как один с длинными луками и рожами со стенда: «Их разыскивает шериф.»“

„У здоровых кустов роз и цветение ярче.“

„Хью молчал, а с дерева сорвался еще лист, прошумел в воздухе и, трепетно клонясь, повис на кусте.“

„Это, наверное, бывает так, — думала она, — деревья спокойно спят всю зиму, и вдруг им начинает сниться сон. Им снится, что наступило лето, поля покрыты зеленой травой и волнующимися хлебами, а на розовых кустах сверкают только что распустившиеся цветы.
Пруды и канавы пестрят водяными лилиями, камни обвиты ползучими стебельками повилики, а всю землю в лесу закрывает дикий жасмин и анемоны. И вот, среди цветущих кустарников и зеленеющих полей деревья спят, видят себя обнаженными и начинают стыдиться своей наготы, как это часто бывает во сне с людьми. Лиственные деревья в смущении думают, что все смеются именно над ними. Осы жужжат как-то особенно насмешливо, вороны высмеивают их,
и все другие птицы хохочут и дразнятся. „Что же нам сделать, чтобы прикрыть себя?“ — думают в отчаянии деревья. Но ни на ветвях, ни на сучьях они не видят ни единого листочка, и их охватывает такое сильное беспокойство, что они просыпаются.
И, оглядываясь еще в полусне, они думают: „Славу Богу, это был только сон! Нигде не видно и следа лета. Хорошо, что мы не проспали!“ Но, присмотревшись лучше, они замечают, что лед на озере уже растаял, трава и подснежники пробиваются из-под земли, а под их собственной корой уже бродят живительные соки. „Хоть лето еще и не наступило, но все-таки пора вставать и приниматься за свое убранство!“ И вот березы торопятся выпустить на кончиках ветвей маленькие желтовато-зеленые клейкие листочки, а липы между тем покрываются зеленым цветом. Листья на ольхе выходят какими-то смятыми и недоделанными, словно маленькие уродцы, а на рябине, наоборот, они выбираются из почек уже во всей своей красе.“

„Посреди сада цвел розовый куст; под ним сидела улитка. Она была богата содержанием - она содержала самое себя.“

„Осознав теорию эволюции, усвоив азы животноводства в историческом аспекте, я увидел,
что курчавые белые звери, над которыми я так смеялся за их стадный инстинкт и вечное застревание в кустах, являют собой плод не только многочисленных поколений овец, но и, ничуть не в меньшей степени, многочисленных поколений овцеводов; это мы сделали их такими, мы перелепили их предков - умных и диких победителей в борьбе за выживание - в пугливых покорных глупых вкусных производителей шерсти. Нам не нужен был их ум, и овечий интеллект приказал долго жить вместе с агрессией. Бараны, конечно, сообразительней, но даже их унижает общество безмозглых самок, которых они должны оплодотворять. Тот же принцип применим к курам, коровам - да почти ко всему, на что мы сумели более-менее надолго наложить нашу жадную лапу. Порой у меня мелькает мысль, что нечто подобное могло произойти и с женщинами, но, как ни привлекательна эта теория, боюсь, что я ошибаюсь.“