Цитаты о стих

страница 4

„Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует тактовик — чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе весёлый ритм «Синих гусар» барабанил о лефовском провале и свидетельствовал о распаде «Нового Лефа.“

„Лишь только прохрипишь своё - в стиха рождения надрывном крике
Придёт другой поэт и пением своим он заглушит тебя, слова твои стирая как улики.“

„Бродский ведь очень хотел, чтобы я написал музыку к его стихам. Мне как-то позвонил его друг: «Мы с Иосифом к тебе приедем.»“

„Всегда полный самого деликатного внимания к своей бабушке, поэт, живший у нее в Петербурге, с трудом воздержался от раздраженного ответа, когда старушка стала утверждать, что Пушкин сел не в свои сани и, севши в них, не умел управлять конями, помчавшими его, наконец, на тот сугроб, с которого вел один лишь путь в пропасть. Не желая спорить с бабушкой, поэт уходил из дому. Елизавета Алексеевна, заметя, как на внука действуют светские толки о смерти Пушкина, стала избегать говорить о них… Но говорили другие, говорил весь Петербург и, наконец, все так сильно повлияло на Михаила Юрьевича, что он захворал нервным расстройством. Ему приходило даже на мысль вызвать убийцу и мстить за гибель русской славы. Это, впрочем, неудивительно: было много людей, готовых сделать то же. Говорили, что император Николай Павлович, желая спасти Дантеса от грозившей ему опасности, выслал его за границу. Прежде всего Лермонтов дал выход своему негодованию, написав стихотворение «На смерть поэта» и выставив в нем его противника, как искателя приключений: … Издалека, Подобно сотням беглецов, На ло́влю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока… Такой взгляд на Дантеса сердил его защитников. Он был принят в обществе, был приглашен на службу самим императором, был офицером в первом гвардейском кавалерийском (кавалергардском) полку ― и вдруг дерзнуть назвать его пустым искателем приключений! Умы немного утихли, когда разнесся слух, что государь желает строгого расследования дела и наказания виновных. Тогда-то эпиграфом к стихам своим Лермонтов поставил: Отмщенье, Государь, отмщенье! Паду к ногам твоим: Будь справедлив и накажи убийцу, Чтоб казнь его в позднейшие века Твой правый суд потомству возвестила, Чтоб видели злодеи в ней пример.“

„Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.“

„Два влюбленных напрямую ведут тайный разговор -
Понимает душа душу, утопает в взоре взор.
Уж прости, что строчки эти безыскусны и просты:
Это не стихи, а песня - смысл ее поймешь лишь ты!

Речь ведут сердца друг с другом на особенной волне -
Частота ее известна только нам - тебе и мне!
Может быть Марс и Венера говорят на тех волнах,
Языком любви про чувства, что не выразить в словах …“

„Не знаю, как для кого, но для меня Переделкино ― это прежде всего место, где жил Пастернак. Может быть, отчасти из-за поразительной топографической точности его стихов, в которых и водокачка, и ручей, и мостик, и чуть ли не железнодорожное расписание («а я шел на шесть сорок пять»), и переделкинское кладбище («я вижу из передней в окно, как всякий год, своей поры последней отсроченный приход»). Как-то ранней весной я подошел к этому кладбищу и хотел подняться к его могиле прямо с шоссе, но между оградками было слишком тесно и еще не высохла густая грязь. Во многих оградках шла та спокойная, неторопливая кладбищенская работа, где уже нет места горю, а лишь легкая печаль витает над житейским трудом.“

„Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы «ручной работы», — и такой была Гиппиус. Но помимо её исключительного своеобразия я, не колеблясь, скажу, что это была самая замечательная женщина, которую пришлось мне на моём веку знать. Не писательница, не поэт, а именно женщина, человек, среди, может быть, и более одарённых поэтесс, которых я встречал.
Думаю, что в литературе она оставила след не такой длительный и прочный, не такой яркий, как принято утверждать. Стихи её, при всём её мастерстве, лишены очарования. «Электрические стихи», — говорил Бунин, и действительно, эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами. Однако душевная единственность автора обнаруживается в том, что стихотворение Гиппиус можно без подписи узнать среди тысячи других. Эти стихи трудно любить — и она знала это, — но их трудно и забыть. В статьях — хотя бы в тех, которые подписаны псевдонимом Антон Крайний, — по общему мнению, сложившемуся ещё задолго до революции, будто бы сказывается её необыкновенный ум. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась такой, какой должна была быть в действительности, без раз навсегда принятой позы, без высокомерия и заносчивости, без стремления всех учить чему-то такому, что будто бы только ей и Мережковскому известно, — в разговоре с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится назвать расплывчатым словом «музыка».
В ней самой этой музыки не было, и при своей проницательности она не могла этого не сознавать. Иллюзиями она себя не тешила.“

„Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. <…> При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов.»“

„Львов был мелким почтовым служащим, жил на казённой квартире на Мясницкой; он думал, что его дочки спокойно выйдут замуж, а дочки предпочли подполье. Надя Львова была на полгода моложе меня, когда её арестовали, ей ещё не было семнадцати лет, и согласно закону её вскоре выпустили до судебного разбирательства на поруки отца. Она ответила жандармскому полковнику: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело». Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова. А я боялся всего, что может раздвоить человека: меня тянуло к искусству, и я его ненавидел. Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки.»“

„Я, как негр, стыдилась своей непоправимой черноты. Помню, какого труда мне стоило войти в залу, где на зелёном диване между зелёными филодендронами сидел он в своей небесного цвета тужурке с другими студентами, но не такими же, тоже в тужурках, но не таких. Какого сведе́ния челюстей — пройти через всю эту паркетную пустыню и подать ему руку. «А стихи всё пишешь? Пиши, пиши!» Мне от этого голоса сразу хотелось плакать. Плакать и каяться, что я такая злая, грубая, опять дала в зубы гувернантке, которая меня дразнила, жестянкой от зубного порошка, а вот он — такой добрый со мной, такой нежный… И чем нежнее и добрее он меня расспрашивал, может быть, что-то чуя и стараясь рассмешить: «Ну, улыбнись, улыбнись, улыбнись же наконец, неулыба!»“

„Машерова в Белоруссии любят до сих пор и помнят, как скромного, интеллигентного, очень доброго человека. Он увидел меня на концерте, посвященном освобождению Минска. Я, молодой певец, очень хорошо исполнил «Поле памяти» Леонида Захлевного на стихи Владимира Некляева. И, видимо, настолько задел струны его души — Машеров ведь был партизаном — что через неделю мне дали звание заслуженного артиста. Я до сих пор помню, как проникновенно я ее спел. У меня у самого мурашки по коже побежали!“

„На мой взгляд, солист-вокалист на эстраде должен быть универсальным: уметь петь и героику, и гражданскую лирику, и шлягеры. только не те легковесные эстрадные однодневки, что давно навязли в зубах, а произведения хотя и развлекательного характера, но яркие по мелодии и несущие определенный смысл. Я тоже не отказываюсь, если мне предлагают настоящие шлягеры. В качестве примера — записанная мною на радио новая песня Вячеслава Добрынина «Колодец» на стихи Симона Осиашвили. Она создана в народных традициях, с использованием современных ритмов, и стихи живые, образные.“

„Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому ― во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. <…> При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой ― рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: «Жизнь у него на втором плане», ― может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что «всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов.»“

„Львов был мелким почтовым служащим, жил на казённой квартире на Мясницкой; он думал, что его дочки спокойно выйдут замуж, а дочки предпочли подполье. Надя Львова была на полгода моложе меня, когда её арестовали, ей ещё не было семнадцати лет, и согласно закону её вскоре выпустили до судебного разбирательства на поруки отца. Она ответила жандармскому полковнику: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело». Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова. А я боялся всего, что может раздвоить человека: меня тянуло к искусству, и я его ненавидел. Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки.»“

„Всякое сколько-нибудь замечательное или сильное явление имеет своих, часто неудачных подражателей. В последнее время нашей литературы Лермонтов был таким явлением и также увлёк за собою многих неудачных подражателей; к их числу принадлежит и г. Тургенев, сочиняющий, подобно Лермонтову, и в стихах, и в прозе. Перед нами теперь его небольшое стихотворение «Разговор», написанное размером «Мцыри.»“

„Учили нас и немецкому, но немецких учителей мы не любили и плохо учились. Не могу не припомнить по этому поводу, как курьёз, что однажды, но недолго, нашим немецким учителем побывал и гостивший у нас П.В.Шумахер. В нашем кругу он был исключительным человеком, и вообще в современном обществе недостаточно оценённым. Если бы я заговорил подробнее о нём, я никогда бы не кончил. После него осталась всё же книжка «стихов» и большое количество анекдотов. <…“

„Мне поручили написать отзыв о только что вышедшей книге стихов А. Белого. Кажется, она называлась «Пепел.»“

„В 1904 году Андрей Белый был ещё очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражавшими новизной, дерзостью, иногда — проблесками истинной гениальности. Другое дело — как и почему его гений впоследствии был загублен. Тогда этого несчастия ещё не предвидели. Им восхищались. В его присутствии всё словно мгновенно менялось, смещалось или озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется, все, даже те, кто ему завидовал, были немножко в него влюблены. Даже Брюсов порой попадал под его обаяние. Общее восхищение, разумеется, передалось и Нине Петровской. Вскоре перешло во влюблённость, потом в любовь.“

„Понимаешь, — продолжал он, — в любом университете, городе, приходе, в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было… ну, смутнее, контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло — хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?.. «пока не туру-рум ее насквозь.»“

„Репетировать, казалось бы, было нечего ― из года в год Пяст читал почти одно и то же. Под конец ― красный, взволнованный до предела, он всегда читал неизменные стихи «Об Эдгаре»… Не помню, как они начинались, не помню их содержания ― они были очень путанны и довольно длинны. Как какое-то заклинание в веренице самых разнообразных слов и образов, время от времени повторялось имя Эдгара По, вне видимой связи с содержанием. Начало аудитория слушала молча. Потом, при имени По, начинали посмеиваться. Когда доходило до строфы, которую запомнил и я: И порчею чуть тронутые зубы ― Но порча их сладка ― И незакрывающиеся губы ― Верхняя коротка ― И сам Эдгар… ― весь зал хохотал. Закинув голову, не обращая ни на что внимания, Пяст дочитывал стихотворение, повышая и повышая голос ― до какого-то ритмического вопля.“

„Многие песни Розенбаума уже могут называться народными, как песни Окуджавы и Высоцкого. У них своё, неожиданное видение мира, свои слова, свои интонации, но вот, читая его стихи, я узнаю, что его осень — это, оказывается, и моя осень, его Питер — это мой Питер, его Одесса — это и моя Одесса, его двор это и мой двор, его шантрапа — это и моя шантрапа, его "чёрный тюльпан"“

„Делай наилучшим образом то дело, к которому наиболее способен. Ешь, пей, пиши прозу или стихи. Но не хули то дело, к которому ты не способен. Если не можешь выступать против тирании, не хули тех, кто выступает. Ты можешь стать жертвой собственной хулы — тирания придет за тобой.“

„Мне всегда казалось, что слово «счастье» – оно какое-то… Ну, книжное, что ли. Счастье, как и любовь, какой ее описывают в стихах и романах, – это нечто поэтическое, весьма далекое от реальной жизни. На самом-то деле все гораздо проще и прозаичнее.“

„Стихи — подобны жемчугу, хранящемуся в глубинах нашей души.“

„Если искусство концентрат жизни, то стихи — концентрат литературы. Люди зациклены на внешнем — куда, когда, что, как — основа "экшна". А, на самом деле, для интересной истории, это все неважно. Самое важное — это кто и почему. События становятся интересными, лишь когда они происходят с интересными людьми, лишь когда в них есть проживание. Когда суть есть.“

„Если я перестану писать стихи, то я просто исчезну, а если я исчезну, то перестану писать стихи“

„Тернии – глюк мозгов, отравленных безалаберностью, мозгов, плачущихся по валидации.

— Франц Вертфоллен, стих "Формула счастья ‘42 – ‘22", с проекта "Шот Жизни"“

„Так

прописывают

сценарий

вселенной –

когда не сидят у корыта времени,
ожидая рандомный коллапс
волн в материю,

но утверждают
гегемонией воли своей –

утверждают

формулу

счастья.

— Франц Вертфоллен, стих "Формула счастья ‘42 – ‘22", из проекта "Шот Жизни"“

„Ну что, люди мои,

суслы мои, безголовые,

господа капитаны, готовы?

Вот то, что не взято ещё,

но уже
и всегда
было нашим.

Рукава, господа, закатали.

И марш –

сердцем, подаренным вам, и мозгами,

волей одолженной и кровью мышц ваших –

шагаем,

берем

то, что моё изначально.

Ибо вот – воля моя,

ваша формула счастья.

Что встали?

Спускаемся

и работаем.

Точка.

— Франц Вертфоллен, стих "Формула счастья ‘42 – ‘22", из проекта "Шот Жизни"“

„Ну что, люди мои,

суслы мои, безголовые,

господа капитаны, готовы?

Вот то, что не взято ещё,

но уже
и всегда
было нашим.

Рукава, господа, закатали.

И марш –

сердцем, подаренным вам, и мозгами,

волей одолженной и кровью мышц ваших –

шагаем,

берем

то, что моё изначально.

Ибо вот – воля моя,

ваша формула счастья.

Что встали?

Спускаемся

и работаем.

Точка.

— Франц Вертфоллен, стих "Формула счастья ‘42 – ‘22", из проекта "Шот Жизни"“

„Мне так нравится читать стихи про любовь в женском исполнении. Это вселяет в меня надежду, что есть ещё женщины, способные искренне любить мужчину.“

„Не пишите стихов о любви.
О жизни цитат не рождайте.
Ведь всё уже сказано до вас.
Всё остальное — повтором считайте!“

„Стихи — творение души.
Их негоже кричать во весь голос!“

„Я не могу вот так вот взять и начать всё с чистого листа с девочкой, которой я когда-то посвящал стихи.“

„Душа за музыкой взмывает.
Душа стихами говорит.
Из чувств картину собирает.
И небесам благоволит!“

„Этой осенью довольно тяжело пишутся стихи. Страдаю… Быть может, дело в музе, вернее в её отсутствии? Да и писать особо желания не испытываю. А если и пишу, то всё не то…“

„Неважно, когда и где написаны стихи.
Важно, в каком состоянии была душа!“

„Стих, который разбивает сердца.“

„Стихи — это слайд-шоу из скринов.“

„Стихи — это слайд-шоу из секретов.“

„Почему я не могу написать стих в твоих глазах?“

„Почему я не могу написать стих какой-то лирический?“

„Стих всему вина.“

„В своей простой, естественной, примитивной, далекой от каких бы то ни было эстетических
амбиций и всякой метафизики форме поэзия есть радость выдоха, несомненное счастье
дыхания. Перед тем как сделаться метафорой, поэтическое дыхание было реальностью,
которую можно обнаружить в жизни стихов, если захотеть последовать урокам материального
воображения воздуха. Если же мы уделим больше внимания поэтическому ликованию,
всевозможным формам счастья от говорения — будь то плавного, быстрого, крика, шепота или
бормотания… мы встретим невероятное разнообразие типов поэтического дыхания. Мы
увидим, как действует регулируемая экономия дыхания, счастливое распределение говорящего
воздуха, как все это выражается в силе и плавности, в поэтической ярости и в поэтической нежности. Таковы, по меньшей мере, легко дышащие стихи; таковы, по крайней мере, поэмы, которые могут служить прекрасными динамическими схемами дыхания.“

„Все мы начитаны. Но важнее внимательность. А внимательность обычно однобокая и привычная. Вот не было у Пушкина успехов в математике. Зато привычка к чувству размера стиха была. А у математика Эйнштейна была слабая память на слова и тексты. Всегда есть чему позавидовать. Ф. Хеббель: «считать себя совершенным, значит убить в себе личность».“

„— Я вас люблю…
— Не моя в том вина.
— Я вас ценю.
— Сие мне даровали небеса.
— Вами жадно упиваюсь,
— Но вы не духи.
— Вы ветка жасмина.
— Начинаю писать стихи…“

„Так уж издавна повелось на Руси — когда делать было нечего, мужик брался за вилы, косу и топор, а барин — за прозу, стихи и краски.“

„В каждой тишине своя мелодия.
В каждой пустоте свой молчаливый стих!“

„Да, работа получается более справедливой,
из формы, которая восстает против
Обработки - стих, мрамор, оникс, эмаль.“

„АФОРИЗМЫ АНАХРОНИЗМЫ - 25

• Не все, что хорошо рифмуется — обладает смыслом и мудростью!
• Чем короче мысль, тем труднее за нее ухватиться!
• Подлость — ущербна, даже по отношению к своему врагу!
• В настоящем — наше будущее и наше прошлое!
• Осень пришла неожиданно — уже в июле.
• Когда есть интернет — стихами можно пренебречь.“

„Я не читаю книг, которые читают другие. Читаю много философии и иногда стихи. Меня интересуют такие вещи.“

„Судя по любвеобильным стихам, ночью поэта посетили дочери бога Зевса и титаниды Мнемосины с низкой социальной ответственностью.“

„Они сеяли рожь, но сажали также и розы, и жасмин. Они пряли лен, но пели и народные песни.
Они корпели над историей и грамматикой, но ставили также и пьесы в домашнем театре, и сочиняли стихи; они хлопотали у плиты, но учились также играть на флейте и гитаре, на скрипке и фортепьяно. Они сажали в огороде капусту и репу, горох и бобы, но у них был и сад, где в изобилии росли яблоки, груши и всевозможные ягоды. Они жили в уединении, но как раз поэтому и хранили в памяти столько сказок и преданий! Они носили домотканые платья, но зато были независимыми и беззаботными.“

„• Не ищите истину в стихах.
В словах находите смысл!“

„О стихах Хафиза было хорошо замечено, что их освежающее воздействие не на столько зависит от смысла слов, на сколько от того мысленного настроя, который возникает у читателя.“