Цитаты о синий

„Когда-то в Казвине была большая мода на татуировки. Люди выкалывали на своих руках, плечах и спинах изображения барсов, пантер и других могучих зверей. Выполнял эти татуировки некий банщик, и однажды к нему явился один казвинец и сказал, что он хочет украсить себя рисунком.
— Что же мне выколоть на тебе и где? — спросил банщик.
— Укрась мою плоть изображением царя зверей, — отвечал заказчик. — Я родился под созвездием Льва и хочу теперь с твоей помощью сам превратиться в льва, поэтому не жалей своей синей краски, банщик!
— Где же всё-таки мне делать выколку? — не унимался банщик.
— Выколи мне льва на спине, и я буду храбр и вынослив, как лев, и в застолье, и на поле брани.
Когда же банщик вонзил в спину казвинца свою первую иглу, тот вздрогнул и закричал от боли:
— Что ты там колешь, банщик?
— Изображаю льва, как ты хотел, — отвечал банщик.
— А с какой части льва ты начал его изображение? — спросил казвинец.
— С хвоста, — был ему ответ.
Тогда казвинец сказал:
— Начни с более существенных частей льва. Мой лев обойдётся без хвоста.
Выслушав его, банщик снова вонзил ему в спину свою иглу.
— А теперь что ты делаешь? — снова спросил казвинец.
— Теперь я изображаю львиное ухо, — отвечал банщик.
— Моему льву не нужен слух, — я сам буду слушать за него. А раз не нужен слух, то не нужно и ухо, — вскричал казвинец, а когда в его спину вонзилась следующая игла, в отчаянии спросил:
— Что же ты вытворяешь сейчас? Отчего мне так больно?
— Выкалываю живот льва, половина его уже готова, — ответил банщик.
— Зачем живот тому, кто никогда ничего не будет есть? — взвыл казвинец.
Тут уже вышел из себя банщик.
— Где ты видел царя зверей без хвоста, без уха и без брюха? Таких уродов ещё не создал Господь. Ты, видимо, просто не в силах терпеть боль, но не в моей власти избавить тебя от той боли, без которой нельзя нанести какой-нибудь узор! — сказал он.
Если человек твёрдо решил идти к своей цели, ему следует приучить своё тело к уколам и лишениям.“

„Такие слишком медовые эти луны, такие звезды — острые каблуки, меня трясет от каждого поцелуя, как будто губы — голые проводки, а мне бы попивать свой чаек духмяный, молиться молча каждому вечерку, меня крутили, жили, в ладонях мяли и вот случайно выдернули чеку, за это даже в школе бы физкультурник на год освободил от своей физры, меня жует в объятьях температурных, высинивает, выкручивает навзрыд, гудит волна, захлестывает за борт, а в глазах тоска, внутри непрерывный стон, но мне нельзя: апрель — у меня работа и курсовик пятнадцатого на стол.
Играю свои безвьшгрьшгные матчи, диктую свой отточенный эпилог, чтоб из Москвы приехал прекрасный мальчик и ткнулся носом в мой обожженный лоб. А дома запах дыма и вкус ванили, а дом-то мал и грязен, как я сама, а мне не написали, не позвонили, не приоткрыли тайные закрома. Таскаюсь по проспектам — как будто голой, да вот любой бери меня не хочу — и город цепко держит клешней за горло, того гляди задушит через чуть-чуть, приду под вечер, пью, залезаю в ванну, как тысячи таких же, как я, девиц, а что у вас немедленно убивало, здесь даже не хватает на удивить.
И это не любовь — а еще покруче, все то, что бьет наотмашь, издалека. Такие слишком синие эти тучи, такие слишком белые облака.
Ребята, мой плацдарм до травинки выжжен, разрытые траншеи на полдуши. Ребята, как же я вас всех ненавижу, всех тех, кто знает, как меня рассмешить. Вы до конца на мне затянули пояс, растерли закостенелое докрасна, а после — все, свободна, билет на поезд, и поезжай в свой Питер. А в нем весна.
Но мне в большом пакете сухпай на вынос отдали, нынче кажется, все на свете, мне б успокоить это, что появилось, хоть выносить, оставить в себе до смерти. Да вы богатыри — ведь пробить непросто махину эту — а по последней версии, сто шестьдесят четыре живого роста, полцентнера почти неживого веса. Да, я вернусь когда-нибудь, да, наверно, опять вот так, минуточкой, впопыхах, но у тебя очки и немножко нервно, и волосы — специально, чтоб их вдыхать.
И как я научилась при вас смущаться и хохотать до привкуса на губах, как вы так умудряетесь помещаться в моей башке, не большей, чем гигабайт? В моих руках, продымленных узких джинсах, в моих глазах, в прожилочках на висках — как удалось так плотно расположиться и ни на миг на волю не отпускать? А жизнь совсем иначе стучит и учит — не сметь считать, что где-нибудь ждут-грустят. Как вы смогли настолько меня прищучить, что я во сне просыпаюсь у вас в гостях? Ведь я теперь не смогу уже по-другому, закуталась в блестящее волокно. Такие слишком длинные перегоны, такой свистящий ветер через окно.
Уйдите и отдайте мое хмельное, земное одиночество, мой фетиш. А может быть, я просто немножко ною, чтобы проверить, все ли ты мне простишь.“

„Добро и зло враждуют — мир в огне.
А что же небо? Небо — в стороне.
Проклятия и радостные гимны
Не долетают к синей вышине.“

„Мне нравится следить за подъёмом карьер эстрадных артистов, пока они ещё борются за достижение успеха [с подросткового возраста до тридцати лет]. Мне нравится узнавать о них всё, и, если нельзя достать достаточно информации, то хватит и таблоидов. Я люблю панк-рок. Я люблю девушек со странными глазами. Я люблю наркотики (но моё тело и мозг не могут позволить мне принимать их). Я люблю страсть. Я люблю то, что хорошо построено. Я люблю наивность. Я люблю и благодарен рабочим — синим воротничкам, существование которых освобождает артистов от необходимости заниматься низкооплачиваемой работой. Я люблю подавлять ненасытность. Я люблю мухлевать, играя в карты. Я люблю разные музыкальные стили. Я люблю высмеивать музыкантов, у которых я обнаруживаю плагиат или оскорбление музыки как искусства, пользуясь раскруткой смущающе жалких версий их работы. Я люблю писать стихи. Я люблю игнорировать других панк-поэтов. Я люблю винил. Я люблю природу и животных. Я люблю плавать. Я люблю общаться со своими друзьями. Я люблю быть один. Я люблю чувствовать себя виноватым в том, что я белый американский мужчина.“

„Тенгри - Вечно Синее Небо повелело мне править всеми народами. Покровительством и помощью Неба я сокрушил врагов и достиг великого сана. Моими устами говорит Тенгри - Вечно Синее Небо.“

„Не поклоняйтесь бородатому человеку в небе или идолу в книге. Поклоняйтесь вдоху и выдоху, зимнему ветерку, ласкающему ваше лицо, утренней толпе людей в метро, просто чувству, что живы, никогда не зная, что грядет. Заметьте Бога в глазах незнакомца, Провидение в разрушенном и обычном. Поклоняйтесь земле, на которой стоите. Сделайте каждый день танцем, со слезами на глазах, созерцая божественное в любом моменте, заметьте абсолютное во всем относительном, и пусть люди называют вас сумасшедшими. Пусть смеются и острят. Вы — люди пробок и выброшенных серединок яблок, одиночества и невероятно синего зимнего неба, люди разбитой мечты, сошедшие с ума от истины и от необъяснимой радости. И вас уже не спасти.“

„Когда Иисус, на кресте, испустил последний вздох, вся природа омрачилась, весь мир содрогнулся. Кровавые облака затмили солнце. Заблистали пламенные зигзаги синей молнии. Пропасти разверзлись. Люди, животные, птицы, в страхе прятались по дебрям и трущобам. Ни одна стрекоза не пела, ни один кузнечик не трещал, ни одна муха не жужжала. Мёртвое молчание давило всю природу. Только деревья, кусты и цветы шептались между собою.“

„Папа, тебя вызывают в школу!
— Что случилось?
— Да ничего особенного. На уроке химии наша учительница смешала синюю жидкость с красной и получила зелёную. Мы подумали, что она ведьма, и сожгли её.“

„Ах, возьми меня с собой
туда, где лето,
туда где тёмно-синий прибой
стонет в объятиях ветра.
Туда, где можно тр@хать кого попало,
курить траву и ничего не делать,
туда где небо огромное одеяло
как будто разрисовано мелом.
Куда ментов вообще не пускают,
где солнце прыгает так высоко,
что даже глаз не хватает
увидеть как оно далеко.“

„Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы получить первое место, но спектакль не состоялся.“

„Старайтесь забыть о том, что вы видите перед собой, о дереве, доме, о поле, о чём угодно. Просто думайте, что в этом месте маленький синий квадрат, там продолговатая розовая фигура, и продолжайте до тех пор, пока у вас не возникнет наивного впечатления от картины, которая находится перед вашими глазами.“

„Она раскрасила губы огнем карминным, чтоб стать, как все, чтоб быть — под одну гребенку. Она отвыкла, чтобы ее кормили, она выбирает ежиков в «Детском мире» — и продавщицы спрашивают «ребенку»?
Ее цвета — оранжевый с темно-синим, она сейчас тоскует, но тем не менее она умеет вьплядеть очень сильной. Она давно не казалась такой красивой — чтоб все вокруг шарахались в онеменье.
Не то чтоб она болеет — такое редко, ну раз в полгода — да и слегка, негромко. А вот сейчас — какие ни ешь таблетки, в какие ни закутывайся жилетки — царапается, рвет коготками бронхи.
Она обживает дом, устелив носками всю комнату и чуточку в коридоре. Она его выкашливает кусками, она купила шкафчик и новый сканер и думает, что хватит на наладонник.
Ее любимый свитер давно постиран, она такая милая и смешная, она грызет ментоловые пастилки, она боится — как она отпустила — вот так, спокойно, крылышек не сминая.
Она не знает, что с ним могло случиться, кого еще слова его доконали. Но помнит то, что он не любил лечиться, и сладкой резью — родинку под ключицей, и что он спит всегда по диагонали.
Она подругам пишет — ты, мол, крепись, но немного нарочитым, нечестным тоном, разбрасывает по дому чужие письма, и держится, и даже почти не киснет, и так, случайно плачет у монитора.
Она совсем замотанная делами, она б хотела видеть вокруг людей, но время по затылку — широкой дланью, на ней висят отчеты и два дедлайна, и поискать подарок на день рожденья.
Она полощет горло раствором борной, но холодно и нет никого под боком. Она притвориться может почти любою, она привьгкла Бога считать любовью. А вот любовь почти что отвыкла — Богом.
Все думает, что пора поменять системку, хранит — на крайний случай — бутылку водки. И слушает «Аквариум» и Хвостенко. И засыпает — больно вжимаясь в стенку — чтоб не дай Бог не разбудить кого-то.“

„Трудно представить, что компания с бюджетом в 2 миллиарда долларов и более чем 4300 человек не может конкурировать с шестью людьми в синих джинсах.“

„Синие ведерки лишили меня прав. Теперь пришлось пересесть на лошадь, чтобы передвигаться по республике. Лошадей, как вы знаете, я очень люблю.“

„А все эти наши проблемы, наши оддьшки, наши черные горячие неудачи оттого, что мы хватаем жизнь за лодыжку, и сжимаем ее, и не знаем, что делать дальше. Как почти любимый — вдруг с губой искривленной неожиданно командует: «Марш в постель, мол». А она у нас воробышек, соколенок, голубая девочка с хрупкой нервной системой. Этот как в кино — вонючим дыша попкорном, по бедру ладошкой потною торопливо. А она-то что? Идет за тобой покорно и живет с тобой — бессмысленной, несчастливой. И она смирится, душу смешную вынет и останется красивым бессмертным телом, но когда она наконец-то к тебе привыкнет — ты поймешь, что ты давно ее расхотела.
Нужно нежно ее, так исподволь, ненарочно, отходя, играя, кудри перебирая, распускать ее по ниточке, по шнурочку, взявшись за руки, собирать миражи окраин, и когда ты будешь топать в рубахе мятой и лелять в ушах мотив своего Пьяццолы, она выплеснет в лицо изумрудной мяты и накроет тебя своей радостью леденцовой.
Я не знаю, что избавило от оскомин и куда мой яд до капли последней вылит, у меня весна и мир насквозь преисполнен светлой чувственности, прозрачной струны навылет. От движений резких высыпались все маски, ощущаю себя почти несразимо юной, я вдыхаю запах велосипедной смазки, чуть усталый запах конца июня. Я ребенок, мне теперь глубоко неважно, у кого еще я буду уже не-первой. А вокруг хохочет колко и дышит влажно, так что сердце выгибает дугой гипербол.
И становится немножко даже противно от того, что я была неживей и мельче, и мечтала, что вот встретимся на «Спортивной» и не ты меня, а я тебя не замечу, и прикидываться, что мы совсем незнакомы, и уже всерьез устала, совсем застыла, и когда меня кидало в холодный омут, оттого что кто-то целует тебя в затылок. Только ветер обходит справа, а солнце слева, узнает, шуршит облатками супрастина. Извини меня, я все-таки повзрослела. Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.
Это можно объяснить золотым астралом, теплым смехом, снежной пылью под сноубордом, я не знала, что внутри у меня застряло столько бешеных живых степеней свободы. Я не стала старше, просто я стала тоньше, каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна, вот идти домой в ночи и орать истошно, бесконечно, страшно, дико орать от счастья.
Мне так нравится держать это все в ладонях, без оваций, синим воздухом упиваться. Мне так нравится сбегать из чужого дома, предрассветным холодом по уши умываться, мне так нравится лететь высоко над миром, белым парусом срываться, как с мыса, с мысли. Оставлять записку: «Ну, с добрым утром, милый. Я люблю тебя. Конечно, в хорошем смысле».“

„Художником меня сделал Ленинград, с его громадами стройных домов, его Дворцовая площадь, его Нева, мосты, ветер… Эрмитаж — мерцание будто бы свечей, отраженное в паркете, темные прорывы картин в золоченых рамах… Сколько помню себя — рисовал. Первое мое впечатление в сознательной жизни — кусок синего неба с ослепительно белой пеной облаков, дорога, тонущая в поле ромашек, и таинственный лес вдали. С этого мига словно кто-то включил меня, сказав: «Живи!»“

„И хочу, но не в силах любить я людей:
Я чужой среди них; сердцу ближе друзей —
Звёзды, небо, холодная, синяя даль
И лесов, и пустыни немая печаль…“

„На рынке женщина третий час выбирает кабель. Ей нужен непременно кабель белого цвета! Продавец, седея на глазах, шипит: «Женщина, ну нет белого! Есть серый, черный, синий, белого нет!» Женская логика вздыхает и говорит: «Ладно, давайте серый. Все равно в землю закапывать».“

„Об Атлантиде Платон верно говаривал. Остров действительно был красоты неимоверной. Высоковерхние подоблачные горы красно-розовыми, черными и белыми куполами подпирали небо. А у подножия ярко-зеленые и ярко-рыжие зубчатые леса. Но не дремучие, а легкие и светлые. И жило в них зверей и птиц великое множество. Ниспадавшие с горных вершин потоки воды, златоструйной и звонкой, живительной и чудодейственной, устремлялись в распадки и долины. И каждая долина, и всякий малый распадок благоухали пышно-цветными и плодоносными садами. Окрест простирались обширные поля, с которых дважды в год собирали обильные урожаи, сверкающие всеми красками радуги. В центре острова, окаймленный тремя серебряно-синими кольцами каналов, возвышался храм, возведенный из красных, черных и белых каменных плит. Из таких же каменных плит, но малых размеров — строились на острове города. Остров этот лежал в Атлантике. И от него до каждого края земли было едино. И ходили атланты на своих лодках-ладьях и к побережью Америки, и по ту сторону Геракловых столбов — к берегам Европы и Африки. Процветала страна атлантов, пока в один день и одну бедственную ночь не канула в пучину морских вод. А погубили ее звезды Скорпионовы. Да Уран с Нептуном. И было это ровно одиннадцать тысяч лет и два века назад.“

„Какая тишь в долине… Никого, кроме пасущихся животных.
Слышится только мерное, глухое жеванье челюстей и пыхтенье объемистых утроб… Крупные деревья на опушке растут из болотистой почвы, удобренной сгнившим валежником,
хворостом и ползучими растениями, и высоко вздымают к солнцу свои пышные свободные кроны. В траве глухо гудят пчелы; луга сплошь в цветах; их целые тучи - синих, желтых, красных - несметные полчища, и в каждом венчике - по пчеле. Неумолчное гуденье, чмоканье и жеванье стоит в лесу; жара, безветрие; тени медленно меняют свои места, день идет на убыль.
На зеленом дерне как будто сам собою вырастает черный бугорок свежей земли; это крот, роясь в земле, мерно выбрасывает ее наверх. Каждое животное занято своим делом; большинство молча, и все идет хорошо, пока они молчат. Дикая свинья чавкает у терновых корней и сливовых кустов, образующих такие густые заросли, что никто, кроме свиней да ежей, не может продраться сквозь чащу. Гест с Пиль тоже сидят где-нибудь в малиннике или на дереве и тоже молчат; они никогда не разговаривают громко в лесу, потому что всякое громкое слово тотчас подхватывается и многократно повторяется хором лесных духов, которые словно дразнятся на все лады; уж лучше помалкивать в лесу!“

„Ассоциация парикмахеров «Синяя борода.»“

„После «Реала» — Англия. Я точно знаю, где хочу оказаться. Да, я «синий», лондонский «синий».“

„Существует дикая синяя бездна. Дикая, необузданная, грубая, таинственная и отталкивающая сила. Существует мир, в котором нет кондиционеров, электричества и других благ современности. Да здравствует жизнь вне цивилизации, подчиняющей себе всё и вся, холодной и расчетливой, не признающей сомнений и предположений. Да здравствует бесконечное разнообразие языков (в том числе человеческих), верований, символов и инопланетных сигнальных систем. Да здравствует сама потребность в языках как средстве выражения, с помощью которого мы можем постичь разнообразие мира. Именно благодаря им мы можем пытаться придать форму невыразимому, призрачному, невнятному внутри нас.“

„Я ворвался в перестрелку с ножом, чтобы убить тебя, и порезал тебя так быстро, что когда твоя кровь пролилась, она была еще синей.“

„Наша жизнь как небо синее, без одного облачка, иногда как белый лист, без каких то запятнанностей. А иногда на этом небе и облака, их не сосчитать, и тучи, и гроза гремит, и молнии сверкают, и лучи исходят, и дождь идёт на землю! и попадает в людей. Вот в чём многомерность, многообразность.“

„Стрекозы изящные, синие
Спустились на листья ольхи…
На небе румяная линия,
На ней золотые штрихи.“

„Когда умер Сталин — все на Колыме целовались как на Пасху!… А начальство не знало, что делать: не было инструкций… И над лагерем взвилось множество красных флагов, без траурных лент. В лагере было много русских эмигрантов - из Харбина, из Восточной Европы. Они поднимали бело-синие флаги! Литовцы и украинцы подняли свои национальные флаги.“

„Мы гуляли по Неглинной,
Заходили на бульвар,
Нам купили синий-синий
Презеленый красный шар!“

„У тебя перепуганный вид, детка.
— Не льсти себе. За «детку» убивать надо, конечно.
— Ну нет, мало ли, из-за чего он может быть у тебя перепуганный. И губы синие тоже мало ли, отчего. Может, ты шла сюда решительная, а пришла и вдруг поняла, что все еще любишь меня. Тут ничего от меня не зависит, детка.
— Ах ты свинья. Да, пришла, обнаружила спесивого дурака на месте своего мальчика, и теперь испытываю ужас. Леденящий. Ну?“

„Понимаете, что есть документы, которые уже стали неотъемлемой частью международного права. Как, например, минские договоренности. В минских договоренностях черным по белому, или можно распечатать в цвете – и тогда будет синим по розовому, написано выполняются условия по пунктам, а не как выгодно какой-либо стороне…“

„Я ненавижу насекомых: они живые, и они занимаются своими делами, и они меня пугают. Был один такой: большое блестящее синее существо, которое летает. Оно полетело на меня, поэтому я закричал и убежал.“

„Ваша синяя тетрадь, ещё недочитанная мною, ходила по рукам и везде вызывала восторг. <…> Никто из читавших не говорил о незаконченности, о неокончательности отдельных стихотворений, никаких недостатков никто не находил, а я по-прежнему поразился богатством основного потока, питающего стихотворения, одухотворенностью наблюдений, чувств и мыслей, точностью слов и их тонкостью, и, относительной, по сравнению со всем этим, недостаточностью того, что превращает некоторую последовательность строф в отдельно стоящее стихотворение, в самостоятельную форму, в какое-то последнее слово по данному поводу.“

„Европа поразит с первого разу, когда въедешь в ворота, в первый город. Живописные домики, которые то под ногами, то над головою, синие горы, развесистые липы, плющ, устилающие вместе с виноградом стены и ограды, всё это хорошо, и нравится, и ново, потому что всё пространство Руси нашей не имеет этого, но после, как увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо.“

„О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звёздами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки, и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челнок навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъярённого медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. Я хочу видеть, как молния разрезает небо и как зелёный жук переползает с одной ветки на другую. Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дёгтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда, звон колокола в деревенской церкви и стук дрожек по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфонии и лихие звуки хоровой цыганской песни.
О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!.. <...>
И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос: это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала. <...>
А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого сна забыл всё, что происходило со мной до этой минуты.
Через несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обречённым на непрерывное страдание.
Я вступал в новую жизнь...“

„Удивляются — почему [гусары] синие? По цвету мундира? Не в этом дело, не в исторических реалиях: синева здесь не столько цветовой, сколько эмоциональный тон, окрашивающий обычную для Асеева сказку или легенду. В этот раз — о декабристах.“

„Порядочный человек — это как порядок на кухне: на столе чисто, пол подметён, стулья стоят на своих местах. Нет грязной посуды, мусор убран, и кухонные принадлежности лежат в идеальном порядке там, где должны лежать. Пыли и крошек нет ни на полу, ни на столе. В душе у порядочного человека такая же чистота, поэтому с ним так приятно дружить. А иногда он похож на чистое, сияющее небо, на глубине которого сверкают прекрасные, удивительные синие фонари. Или на чистое, прекрасное море с солнечными бликами на воде. Такой человек радует окружающих и помогает думать только о хорошем.“

„Прекрасное настроение — это как прекрасная солнечная погода. Небо — синее, как в самом хорошем сне. Вокруг ароматы цветов и кедровых шишек. Ярко светит солнышко, и его тёплые лучи дарят тебе бодрость и делают самым счастливым. Гуляя в такую погоду, чувствуешь себя, как будто в каком-то невероятном раю. Душа наполняется радостью и благодарностью к Богу.“

„Небо синее, как море, море под луной, как время, - за волной волна, время как без памяти влюбленность, кажущаяся вечной.“

„Не претендую на сходство текста, но уж очень приглянулась мелодия моряков из Assassins Creed 4 Black Flag:
<…>
С нами парус
И нос над волною.
Сколько б миль не прошли,
Наше гавань вдали,
В двух морях от родимой земли.
С нами парус родной,
Нос над синей волной.
Нас минует любая пучина.
В трюме груз не за грош,
В любой рынок он вхож,
С нами парус над синей волной.
В полный вес паруса наполняйте с утра,
Не ловите бортом непогоду,
В продолжение рук - гордый парус, наш друг,
Ветер нашу работу продолжит.
<…>“

„Для возникновения цвета необходимы свет и мрак, светлое и темное, или, пользуясь более общей формулой, свет и не свет. Непосредственно близ света возникает цвет, который мы
называем желтым, ближайший к темноте — другой, который мы обозначаем синим.
Эти два цвета, если их взять в самом чистом виде и смешать между собой так, чтобы они
оказались в полном равновесии, образуют третий цвет, который мы называем зеленым.
Но и каждый из первых двух цветов в отдельности может вызвать новое явление тем, что он
сгущается или затемняется. Он приобретает тогда красноватый оттенок, который может достичь такой высокой степени, что в нем едва уже можно признать первоначально синий или желтый цвет. Однако самый яркий и чистый красный цвет можно получить преимущественно в
группе физических цветов тем, что оба конца желто-красного и сине-красного соединяются. Вот это — живое воззрение на явление и возникновение цветов.“

„Запал багровый день. Над тусклою водой
Зарницы синие трепещут беглой дрожью.
Шуршит глухая степь сухим быльём и рожью,
Вся млеет травами, вся дышит душной мглой.“

„Воздух вздохнешь упояющий, —
Разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь воздухом —
Радость яркая сама!
Море и небо столь синие,
Розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
Бога, кажется, найду.“

„В густой траве лежишь ты недвижимо,
Полупрозрачны пальцы, как цветы.
В глазах бездонность синей высоты,
Где над полями, словно клочья дыма,
Кочуют тучи. Даль необозрима,—
Поля, дороги, редкие кусты…
И время, как течение воды,
Беззвучно, но реально ощутимо.“

„Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят.
Над ними синие туманы во все стороны летят.
Под ними красные цветочки и золотые лопухи…
Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.“

„Был великолепный день, один их тех июльских желтых и синих дней, когда хочется сказать, что жара струится дождем. Обширный пляж, усеянный людьми, пестрел женскими туалетами и напоминал цветник, а рыбачьи лодки с бурыми парусами, почти неподвижные на синей воде,
отражавшей их вверх ногами, казалось, дремали на солнышке, таком ярком в десять часов утра.
Они стояли против деревянной набережной — одни близко, другие подальше, а иные совсем далеко, — не шевелясь, словно разомлели в истоме летнего дня, словно им лень было выйти в открытое море или хотя бы вернуться в порт.“

„отец спрятал ее в подвале, замаскировав под окорок солонины, обмотал марлей, вымазал салом, это куколка большой синей «Мертвой головы»“

„Мы по-прежнему больше, чем набор «красных» и «синих» штатов. Мы есть и всегда будем Соединенными Штатами Америки.“

„Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды «Прекрасной» и взял пахнущую туберозою ручку под синими блёсками спрятанных глаз; удлинённое личико, коль глядеть сбоку; и маленькое ― с фасу: от вздёрга под нос подбородка; совсем неправильный нос. <…“

„женщины жарки. мужчины жалки.
дети желанны. мне скоро тридцать.
гляжу, на глаза натянув ушанку,
в синее небушко Аустерлица.“

„Бег лошади можно передать однотонным карандашом. Но передать движение красных, зелёных, синих масс карандашом нельзя.“

„Когда туча пролетала над ним, <…> на фоне тёмно-синего неба нижняя часть её частиц показалась угловатой, а верхняя имела форму зонтика и, без сомнения, работала как парашют.
Как летучие мыши преследуют рой насекомых или киты — скопление криля, мелких животных, составляющих основание пирамиды жизни в море, — их глотают и отцеживают из морской воды настоящие могучие киты, — огромную красную тучу преследовали ещё другие твари.
Сравнение с китами не было преувеличением. Чудовищные создания, что, раскинув плавники-паруса и широко распахнув гигантские пасти, врезались в красную тучу, должно быть, действительно были небесными китами этого мира.“

„Девочка с глазами из самого синего льда
Тает под огнем пулемета.“

„Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды «Прекрасной» и взял пахнущую туберозою ручку под синими блёсками спрятанных глаз; удлинённое личико, коль глядеть сбоку; и маленькое ― с фасу: от вздёрга под нос подбородка; совсем неправильный нос. <…“

„Напрасно я моей весны ждала!
Снега кругом лежат – мертвы и безучастны,
И синяя томительная мгла
С высот спокойных строго снизошла,
Кольцом сомкнула путь – недвижна и бесстрастна. <...>
* Сверканья дня, куда мечта звала,
Мне не увидеть, нет! Я падаю, безгласна...
О, солнце, солнце! Я тебя ждала
Напрасно!“

„Не прикидывайся! Где все остальные из этого дома?—Уже были ваши — их уже забрали, — начинает Хана, но высокий блондин со смуглым лицом и синими девичьими глазами широко и злорадно улыбается. Белые зубы влажно поблескивают.“

„Опустите, пожалуйста, синие шторы, 1959“

„Жили-были старик со своею сварливой старухой у самого синего моря. Старика звали Грей, а старуху — Ассоль…“

„Нет боли, исчезло время. Мы вдвоём в маленькой узкой комнате у голубого ночного окна. Внизу бледно-синей гирляндой опоясали площадь фонари. На открытом окне широкая ветка яблони, вся сквозная, вся в розовых нежных цветах. Приплыла луна огромная, бледная, жадная, зацепилась за ветки и смотрит. <…“

„Ну а на скамье подсудимых он, зажатый меж двух здоровенных кельтов в синих мундирах, очень походил на представителя давно вымершего племени, а ещё на изможденного морщинистого эльфа, арестованного за браконьерство в Центральном парке, когда он вздумал расположиться на одном из лютиков.“

„Синее небо да солнца круг, все на месте да что-то не так.“

„Ладно, я это сделаю. Я большой храбрый мальчик в больших синих штанах, я большой храбрый мальчик… или девочка… не знаю!“

„… лишь ваш комфорт определяет ваше психическое спокойствие. В таком случае человек, считающий, что он жираф, и живущий в мире с этим знанием, так же нормален, как человек, считающий, что трава зеленого цвета, а небо – синего. Кто-то из вас верит в НЛО, кто-то в Бога, кто-то в утренний завтрак и чашку кофе.
Живя в гармонии со своей верой, вы совершенно здоровы, но стоит вам начать защищать свою точку зрения, как вера в Бога заставит вас убивать, вера в НЛО – бояться похищения, вера в чашку кофе поутру станет центром вашего мироздания и разрушит вашу жизнь. Физик начнет приводить вам аргументы того, что небо не синего цвета, а биолог докажет, что трава не зеленая. В конце концов, вы останетесь один на один с пустым, холодным и совершенно неизвестным вам миром, которым наш мир, скорее всего, и является. Так что не важно, какими призраками вы населяете ваш мир. Пока вы в них верите – они существуют, пока вы с ними не сражаетесь – они не опасны.“

„И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать, то есть четверть жизни вылетела в трубу, не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь — а куда тебе вдруг деваться, только Богу плакаться на судьбу.
И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой — а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.
И когда тебе скажут — хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек — и тебя ударит мартом по голове.
И вода, и этот воздух горячий, ***ский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, которые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.
Ты уже такая уютная — в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.
А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.
И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные — обрыдаться, то есть даже разбегаетесь сообща.
Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам.“

„Стою у неприступных стен Кремля,
А осень город, подо мной лежащий,
Раскрасила листвою настоящей.
Простор небесный, словно вдаль манящий,
Все видит на картине сентября. А вдалеке широкою дугой
Раскинулась вода в спокойном шаге -
Текут так мягко тонны синей влаги,
И кораблей приподнятые флаги,
Где Волги путь встречается с Окой.“

„Не посылайте дальтоников за синей птицей. Могут вернуться ни с чем.“

„Когда тебе шестнадцать, море – это отдельная история, оно ласкает тебя, каждый раз заново подтверждая ту жизнь, которая пульсирует в тебе так отчаянно, что иногда трогаешь запястье губами и считаешь: сколько раз в минуту, сколько раз в десять секунд, неужели вот это оно и есть оно самое – моя жизнь? Знакомое с детства ощущение: в этих синих венах за бледной, почти прозрачной моей кожей, на которую так трудно ложится загар, таится смерть, отсюда это: вскрыть вены, значит, в венах смерть, но тут же рядом и жизнь – неутомимый пульс, часы жизни, которые заведены и хорошо идут, но никто не знает, когда остановятся, значит, жизнь и смерть живут совсем рядом в нашем теле.“

„Страшно бывает вглядываться в полотно бесплатного планетария над крышами пятиэтажек. Бывает, кажется, что все эти миллиарды лет холодной космической пустоты наступили мне на грудь и давят так, что рёбра трещат. Это давление безответных вопросов. Тогда я прячу взгляд вовнутрь, но изнутри на меня смотрит точно такой же древний небесно-синий океан.“

„Зимний лес – гулкое, как выстрелы, карканье ворон, снег с еловой ветки, упавший за шиворот, следы, в которых не видно дна, пар от мокрых рукавиц и параллельные, то и дело пересекающиеся кривые лыжных следов; весенний лес – запах черной, еще мерзлой, земли, текущий во все стороны, захлебывающийся талой водой, ручей, тонкая белая полоска синей от холода кожи между свитером и джинсами, а на ней крупные пупырышки, которые только губами и можно растопить; летний лес – горячие капли золотистой смолы на медной коре, волосы, пахнущие шашлычным дымом, белый, в ромашках, сарафан, испачканный красным сухим вином и щекочущая сосновая иголка, которую никак не достать, если не расстегнуть две тысячи мелких, как божьи коровки, пуговиц, стремительно расползающихся под пальцами по спине и груди“

„Беден тот, кто видит снег только белым, море — синим, а траву — зеленой. Весь смысл жизни в сочетании и смешении цветов.“

„Я люблю эти снежные горы
На краю мировой пустоты.
Я люблю эти синие взоры,
Где, как свет, отражаешься ты.“

„Наша семья и в Киеве-то оказалась потому, что родители влюбились и сбежали из родного Томска. Когда они решили быть вместе, в их семьях началось противостояние, совсем как у Монтекки и Капулетти. Мамины родители, дедушка — фотограф, бабушка — врач-рентгенолог, жили, можно сказать скудно. А у папы, напротив, семья была очень состоятельная. Бабушка и дедушка по папиной линии — профессора. Они категорически воспротивились будущему браку сына. И тогда папа и мама решили сбежать за тридевять земель, в Киев.

У родителей была очень большая любовь. Но по прошествии семи лет и рождения двоих детей — брата и меня — большая любовь превратилась в большую ненависть...<...>

Потом был Чернобыль, так что я в три года оказалась у бабули в Томске. Бабушка уникальный человек! Отметив восьмидесятилетний юбилей, она всё ещё продолжала работать. И совершенно точно я получилась такая, как есть, благодаря бабуле. Все творческие задатки у меня от неё. Она наизусть знает тысячи стихов, руководит Обществом ветеранов и постоянно устраивает там праздники.
И вообще всем помогает. Она очень искренний и светлый человек. Благодаря бабушке, я очень рано начала читать, пела, танцевала. Перед глазами стоит картинка: дедуля играет на гармони, а я, старательно выговариваю слова, пою «Синий платочек.»“

„Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги,
Всё побеги снятся...
Мне шорохи мерещатся из тьмы.
Вокруг сугробы синие искрятся.“

„Довольно простые вычисления, напоминающие решение задачи из химической теории растворов, позволяют получить лицо виртуального президента России, интегрирующего в себе все без исключения народные чаяния. Назовём этот персонаж Ultima Тулеев (что означает нечто вроде «последнего предела», в противоположность красному переделу и синему беспределу)…“

„Поверьте, не за бюллетенем я пришел, а за советом. Ведь вас шесть лет учили в институте, что не каждый больной – симулянт и не каждая болезнь называется ОРЗ. Доктор, ну вспомните обо мне! Вы же пять минут назад сказали: «Не дышите!» Я уже синею. А вы все пишете, пишете…“

„Путин в блестящей чёрной рубашке — невозможный азиатский шик. Розовая рубашка к синему или серому костюму — вот это очень хорошо.“

„Я хорошо помню своё первое впечатление от зрелища, когда мне было лет пять — шесть. Папа почти каждое воскресенье водил меня на цирковые представления. Это было для меня праздником. В понятие праздника входили и извозчик, и мороженое, а главное, само представление с яркими прожекторами, с блестящими костюмами акробатов и наездников, с весёлыми клоунадами, словом, со всем тем, что составляет искромётный мир цирка. Потом меня повели во МХАТ на таинственную «Синюю птицу». Там я увидел новые чудеса, где вымысел реальность жили в едином пространстве человеческого воображении. Это тоже стало для меня праздником, праздником приобщения к миру театра и, в конечном итоге, повлияло на выбор моего жизненного пути.“

„Опер Сёма гуляет с дамою,
Весел, пьян.
Что мы скажем про даму данную?
Не фонтан!
Синий бантик на рыжем хвостике —
Высший шик!
Впрочем, я при Давиде Ойстрахе
Тоже — пшик.“

„Если не ошибаюсь, в тот же вечер я в первый (и единственный) раз увидела поэтессу Львову. Невысокого роста, в синем, скромном, чёрно-глазо-брово-головая, яркий румянец, очень курсистка, очень девушка. Встречный, к брюсовскому наклону, подъём. Совершенное видение мужчины и женщины: к запрокинутости гордости им — снисхождение гордости собой. С трудом сдерживаемая кругом осчастливленность.
Он — охаживал.“

„Если не ошибаюсь, в тот же вечер я в первый (и единственный) раз увидела поэтессу Львову. Невысокого роста, в синем, скромном, чёрно-глазо-брово-головая, яркий румянец, очень курсистка, очень девушка. Встречный, к брюсовскому наклону, подъём. Совершенное видение мужчины и женщины: к запрокинутости гордости им — снисхождение гордости собой. С трудом сдерживаемая кругом осчастливленность.
Он — охаживал.“

„Миллиметр за миллиметром исчезали линии прежнего лица, таяли глаза и становились добрее, овал губ вытягивался, сплющивался и превращался в узкую нить, менялось лицо, и менялись глаза — только лицо становилось жёстче, хищнее и наружу выступала улыбка, а жестокость пряталась за той улыбкой, но не могла исчезнуть совсем, а почти выступала из-под неё. И странно: глаза были добрее различимой жестокости. Видимо, глаза не менялись вовсе, только лицо назад они были жестки и тяжелы, а сейчас их недоброта в сравнении с жестокостью казалась добротою. Где была правда? В глазах? Но они были так различны в облике своём. В лице? Но оно менялось в зависимости от времени, которое выглядело подобно. Казалось, ничего не может быть страшнее этих тонких губ, морщин, прошитых красно-синими сосудами, этой жёсткости, которая прикидывалась улыбкой и нежностью, вниманием, и состраданием, и участием.“

„Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует тактовик — чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе весёлый ритм «Синих гусар» барабанил о лефовском провале и свидетельствовал о распаде «Нового Лефа.“

„Я хорошо помню своё первое впечатление от зрелища, когда мне было лет пять — шесть. Папа почти каждое воскресенье водил меня на цирковые представления. Это было для меня праздником. В понятие праздника входили и извозчик, и мороженое, а главное, само представление с яркими прожекторами, с блестящими костюмами акробатов и наездников, с весёлыми клоунадами, словом, со всем тем, что составляет искромётный мир цирка. Потом меня повели во МХАТ на таинственную «Синюю птицу.»“

„…Давай выкатим крашеным горцам пару-тройку бочек вересковки. Они ужрутся так, шо красно-синий цвет лица станет для них натуральным, а те, кто не ужрётся, поубивают друг друга от безысходной тоски и острой алкогольной недостаточности.“

„В книге Эсфири ни разу не упоминается имя Божие. Если бы уцелела только она, вы бы стали уверять, что евреи не знали идеи Бога… Или вот, тоже о красках и вообще о художестве. Во-первых, кроме русого Давида и смуглой Суламифи, в Библии есть ещё и «зеленеющие» деревья, и «красная» чечевичная похлебка, и «синяя» пряжа. Во-вторых, картины природы в «Песне песней», именно по богатству зрительных впечатлений, куда полнее Гомера и его розопестрой зари. В-третьих ― почему вы напираете на отсутствие пластических искусств, а забываете о высоком развитии музыки у древних евреев? Книги Паралипоменон полны музыки даже чересчур ― на каждом шагу музыка и пение.“

„В моем сердце есть синяя птица, которая хочет выбраться, но я слишком жесток для него.“

„…Белое облако плывет по ярко-синему небу. Красиво… Я не знаю, что меня ожидает — тень на асфальте или луч света… Вспомнить бы молитву, да раскаяться за нелепые погрешности, но меня в этот переходный момент окружают ничтожные (по сравнению, с вселенскими) мыслишки… Пожать руку своему другу. Просить прощение у девушки, которая отдала мне свою молодость, а я ею бездумно воспользовался. Беречь время. Уважать дни. Не рассуждать об истинах, а делать добро. Гулять по улицам и любоваться природой. Только сейчас мне раскрываются простые, человеческие желания, благодаря которым я мог ощутить счастье…“

„За дураков голосуют
Желают твёрдой руки
Иногда чуть-чуть протестуют
Удивляясь, что все дураки

Лечат все недуги водкой
Болеют до синих соплей
Маршируют нетвёрдой походкой
Свято верят в хороших вождей“

„Схватить синее платье, отпороть от него все финтифлюшки – пусть грубо, пусть ножницами, я накину платок.

Схватить сандалии, сумочку с чековой книжкой, и тихо – босой – улизнуть через черный ход.

Ловить отражение в витринах.

Ловить запахи выпечки, взгляды прохожих, солнце.

Чувствовать себя живой!

Вот живой!

Не отгороженной от людей, но –

вот я, люди!“

„«Нет ничего хорошего в том, чтоб ходить и вечно включать красную шапочку / синюю кепочку, до посинения стараясь быть хорошим, потому что это делается из того же страха перед людьми и того же ощущения себя беспомощной тетерей»“

„Есть такая страна там кругом синева
Расплескалась по заспанным улицам
Этой синей страной управляет братва
Люди там всегда злые и хмурятся

Там народец живёт по теченью плывёт
Всегда делает что ему сказано
Он молится и пьет и друг друг морду бьет
И боится быть властью наказанным“

„Коммуна Cartosio оказалась крошечным плевком цивилизации среди синих пьемонтских гор. Индустрия развлечений здесь была представлена баром и церковью. Моя любимая дихотомия.“

„В детстве я боялся пьяных людей. Поэтому при первой же возможности вступил в их синюю армию.“

„Далеко не все рукописи горят синим пламенем.“

„Топи да болота,
Синий плат небес.
Хвойной позолотой
Взвенивает лес.
Тенькает синица
Меж лесных кудрей,
Тёмным елям снится
Гомон косарей.“

„Да, это было так – норы, в которых проходила наша жизнь, действительно были темны и грязны, и сами мы, может быть, были под стать этим норам – но в синем небе над нашими головами среди реденьких и жидких звезд существовали особые сверкающие точки, искусственные, медленно ползущие среди созвездий, созданные тут, на советской земле, среди блевоты, пустых бутылок и вонючего табачного дыма, – построенные из стали, полупроводников и электричества и теперь летящие в космосе. И каждый из нас – даже синелицый алкоголик, жабой затаившийся в сугробе, мимо которого мы прошли по пути сюда, даже брат Митька, и уж конечно, Митёк и я – имел там, в холодной чистой синеве, свое маленькое посольство.“

„Аэропорт Барахас. Я не раз видела его в видовых фильмах, фотоальбомах.
Но как передашь вкус жаркого, сухого, как в сауне, мадридского воздуха, который, почти обжигая, врывается в твои закондиционированные легкие?.. Вышколенный шофер Карлос распахивает дверцы темно-синего «мерседеса». Путь держим в «Палас-отель».“

„Настоящим лицом человека являются те представления, те образы, которые он в нас вызывает.
Так, портрет полковника – это синее с золотом поле, перечеркнутое пятью огромными галунами, лошадь – в одном углу, кресты – в другом. Портрет промышленного магната – заводская труба и кулак на столе.“