Цитаты о волос

страница 2

„Нам всем нравится мир, где существа достаточно развиты для того, чтоб строгая социальная иерархия ощущалась, как равноправие. Мы все хотим мира, где ты искренне можешь уважать соседа своего, потому что сосед этого достоин. Он не претендует пустым говном на твое уважение, когда даже кола не заслуживает, а он способен на тепло, тепла не боится и открыт тебе, как ты открыт ему. Мы все хотим мира, населенного достойными существами. Только я в упор не могу увидеть, как деление по национальному признаку способно к такому привести. И если вы мне позволите, я считаю, что время, когда ты устанавливал законы лишь для своего королевства, осталось далеко в прошлом. Даже в тринадцатом веке это было уже не так. Сегодня, когда у нас есть трансатлантическая телефонная связь, самолеты, радио, кинематограф, ты должен устанавливать моральные законы для человечества в целом. Фюрер активно работает с Японией. Японцы тоже националисты. Они тоже убеждены, что высшая раса должна быть ростом не более метра шестидесяти, лунолика, узкоглаза и черна волосами, что уголь. Черные говорят: ты очень хорош для белого. Все — нацисты и расисты. Все — каждое человеческое существо, потому что каждый кулик будет орать, что его болото — единственно не болото. Если ты хочешь быть над этим всем, ты должен от них отличаться. Они должны мерить себя по тебе, они не будут этого делать, если ты такой же кулик, который так же истерично нахваливает свое болото.“

„Дайте мне золотых дьяволиц, соблазняющих солнце!

Дьяволицы нашептывали нам мягким клекотом вод обещания радости.

Под такими сводами надо верить в валькирий.

Здесь она, слышите? Здесь златокудрая в своём хрустальном гробу. Вот её дыхание в расплывчатом эхо.

Спит золотая, ждет Сигурда.

А вот Сигурд у лодки – высокий, кудрявый, юный и злой.

И скулы его остры, а подбородок точён.

Кожа его алебастрова, а сердце – Солнце.

Вот он Сигурд, темные волосы, брови вразлет.

Взгляд ледниковый в сумраке сводов чернее вод,
что Хели кровь заменяют.“

„Никто из тех, кого я встречал на нашей планете, не смотрел на меня так.
В её глазах жил космос со всеми его светящимися и мерцающими галактиками. И это без метафор. По этой примете можно составить её фоторобот.
Разыскивается девочка, на вид 12 лет, глаза голубые, волосы темно-русые, была одета в советскую школьную форму. Нашедшему уже не будет покоя.
Любил ли я её? Больше чем ангелов и Самого. Той настоящей, не знающей сомнений любовью, на которую способен только первоклассник.
Её звали Алиса.“

„Скачка по просторам прерий, ветер, треплющий волосы; возвращение к земле, снова сказки растущей травы и диких цветов без названия! Это будет дивно.“

„Земля пробудилась, приходит весна,
Вокруг расцветают цветы.
Душа моя снова от песен тесна,
И вновь я во власти мечты.
Сияя, встает над полями рассвет,
И ветер с листвой не суров.
А мне все казалось, что волос мой сед,—
Нет, это пыльца от цветов.“

„Конечно, именно здесь и должно было находиться заветное дерево, тень которого доставляет полное блаженство! Оба чувствовали это по тому очарованию, какое охватывало их в полусвете высоких сводов.Деревья казались им добрыми существами, исполненными силы, блаженного молчания и неподвижности. Одно за другим окидывали они взором все деревья, и все деревья были им любы; от их властного спокойствия Альбина и Серж ждали раскрытия тайны, обладание которой позволит им сравняться в росте с исполинскими деревьями и возрадоваться могуществу жизни своей.Клены, ясени, буки, кизил теснились точно толпа гигантов, простодушных, гордых и добрых героев, живших в мире, несмотря на то что стоило любому из них упасть, и этого было бы достаточно, чтобы поранить и погубить целый угол леса. У вязов были огромные, раздутые, переполненные растительным соком тела и чуть прикрытые легкими пучками крошечных листьев конечности. Девически-белые березы и ольхи выгибали тонкие свои талии и распускали по ветру листву, походившую на волосы гордых богинь, уже наполовину превращенных в деревья. Платаны вздымали вверх прямые торсы, с гладкой красноватой, точно из кусков мозаики, корой. Лиственницы спускались по скату словно толпа варваров, одетых в зеленые полукафтанья и благоухавших ароматом ладана и смолы.
Но владыками леса были дубы, громадные дубы, прямоугольно возвышавшиеся с дуплами внизу стволов и раскинувшие свои могучие руки так, что места под солнцем уже не оставалось.
То были деревья-титаны, пораженные молниями, стоявшие в позах непобежденных бойцов; их разрозненные конечности сами по себе составляли целый лес.“

„Если собрать сто мужчин из разных уголков нашей страны, то они передерутся через 20 минут в этих жарких дебатах. Одним нравятся блондинки, другим – брюнетки, а третьим вообще рыжие. Считаю, что победят все же последние, ведь в них кроется некая тайна и огонь, выраженный яркими красками их волос. Огонь, на котором их сжигали в Средневековье, принимая за ведьм. Огонь, что рвется наружу. Кто не любит тайн? Тайн, не разгаданных веками. Тайн, что кроются в этих прекрасных рыжеволосых женщинах.“

„Я был один в лесу, но никогда не чувствовал одиночества. Там и произошло мое первое знакомство с инаковостью, с другим миром. Моя духовность пришла не из молитв господних, не из церкви и не из библейских картин, она пришла из тишины. Она так сильно отличалась от всего, что я испытывал раньше. Единственный звук, который можно услышать в сосновом лесу, – это тихий свист ветра между иголками. А кроме этого там просто тишина… как после снегопада… В лесу правда очень тихо… треск веток… ничего… Я все ходил и ходил в лесу. Находил каштаны, волшебные кольца грибов, птичьи гнезда, сплетенные из человеческих волос и рыболовной лески. Я представлял, что нахожусь в джунглях Африки, забираюсь на ворота больших поместий и сажусь на каменных львов (пока кто-нибудь не крикнет: «Слезай оттуда, парень!»).Вот где родилась моя духовность. Разумеется, я познакомился с духовностью и через религию, в пресвитерианской церкви в Бронксе и у моей учительницы по хору мисс Рут Лонши.
В шесть лет я выучил все гимны (и несколько ее песен).“

„Над волосами, словно скала из воды, возвышалась бледная плешь. Из ушей рос пух, такой длинный, что в нём могла запутаться муха.“

„Жизнь наша человеческая должна быть одухотворённой. В одухотворённости получит всё своё место. Поэтому в одухотворённости постараемся понять смысл всей жизни, великие обязанности своего естества. Найдём благодательные силы как их осуществлять.
В чём же эта одухотворённость? В жизни нет ничего случайного. Если бы жизнь была случайной тогда не было бы нас. А Господь сам сказал: «У верующих в Меня и волос на голове сочтён, и ни один не упадёт без воли сам.»“

„Сердце моё беспокойно забилось. В комнате Гани было светло.
Свет этот врывался ясным столбом во мрак соседней залы, а на фоне этого светлого столба клубились лёгкие струйки дыма, словно частицы пыли в солнечном луче.
До меня донёсся какой-то неопределённый запах, который с каждою минутой становился всё сильней и сильней. Вдруг волосы дыбом стали на моей голове: я различил запах можжевельника.
— Папа, что это значит? — стремительно крикнул я, сбрасывая шахматную доску, вместе с шахматами, наземь. Отец вскочил с места взволнованный, — он также почуял этот проклятый запах и быстро захлопнул дверь моей комнаты.
— Ничего, ничего, — торопливо проговорил он.
Но я был уже на ногах и, хотя шатался из стороны в сторону, но быстро направился к дверям.
— Зачем там курят можжевельником? — крикнул я.“

„Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щёки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза.“

„Последние волосы встали у меня дыбом, когда я узнал о положении дел в экономике.“

„Ее оранжевые волосы топорщились во все стороны, словно у нее пылал мозг.“

„Зрелость — это вступление в тот возраст, когда человек начинает терять волосы, зубы и иллюзии.“

„Многие годы, на самом деле большую часть своей сознательной жизни, я осторожно скользила над подземными водами скуки и отчаянья, от которых меня отделял лишь тонкий слой воображения. Остановись я слишком надолго, поддайся желанию передохнуть, я бы провалилась. Поэтому я делала сережки, ходила в клубы и в кино, перекрашивала волосы.“

„Люди делятся на тех, кого мутит при виде волоса, торчащего из варенья, и тех, кому это безразлично. Часть последних в состоянии улыбаться даже при наблюдении за обсасыванием.“

„Неудача — это только часть жизни, просто посмотрите на волосы Джареда… или на то, что от них осталось…“

„…Она ничего не боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена.“

„Я вошёл в мечеть Химса, оказался возле юноши с кудрявыми волосами, вокруг него были люди. Когда он говорил, от него исходил нур (сияние).
И я спросил: «Кто это?»“

„Мы не имеем права оставлять дело, где бы мы не находились. Ответственность выросла в разы. Не имеем права на депрессию. Надо вытягивать себя из нее за волосы и за уши. Любой ценой. У нас сегодня есть уникальный шанс. И нет морального права его потерять. Нет права потерять Украину. У каждого свой фронт. Мой автомат готов - в любом виде.“

„Львов был мелким почтовым служащим, жил на казённой квартире на Мясницкой; он думал, что его дочки спокойно выйдут замуж, а дочки предпочли подполье. Надя Львова была на полгода моложе меня, когда её арестовали, ей ещё не было семнадцати лет, и согласно закону её вскоре выпустили до судебного разбирательства на поруки отца. Она ответила жандармскому полковнику: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело». Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова. А я боялся всего, что может раздвоить человека: меня тянуло к искусству, и я его ненавидел. Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки». Несмотря на любовь к поэзии, она прекрасно выполняла все поручения подпольной организации. Это была милая девушка, скромная, с наивными глазами и с гладко зачёсанными назад русыми волосами. Старшая сестра, Маруся, относилась к ней с уважением. Училась Надя в Елизаветинской гимназии, в шестнадцать лет перешла в восьмой класс и кончила гимназию с золотой медалью. Я часто думал: вот у кого сильный характер!..
Мы расстались в конце 1908 года (я видел её перед моим отъездом за границу). Я начал писать стихи в 1909 году, а Надя год спустя. Не знаю, при каких обстоятельствах она познакомилась с В.Я. Брюсовым. В 1911 году Валерий Яковлевич посвятил стихотворение Н. Львовой; он писал:
* Мой факел старый, просмолённый,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажжённый,
Любовно подаю тебе.
В феврале следующего года Надя писала: «Мне всё равно, мне всё равно. Теперь больше, чем когда-либо... Тебя приветствую, моё поражение».
Осенью 1913 года вышли две книги: «Старая сказка» Н. Львовой и «Стихи Нелли» без имени автора, посвящённые Н. Львовой, со вступительным стихотворением Брюсова, который был автором анонимной книги.
Брюсов говорил:
* Пора сознаться я — не молод; скоро сорок...
Наде было на восемнадцать лет меньше. Она писала:
* Но, когда я хотела одна уйти домой, —
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой, —
И мне от раскаянья стало холодно.
Эти строки написаны осенью 1913 года, а 24 ноября Надя покончила жизнь самоубийством. Она переводила стихи Жюля Лафорга, который писал о невыносимой скуке воскресных дней; в одном из его стихотворений школьница неизвестно почему бросается с набережной в реку. Брюсов часто говорил о самоубийстве, над одним из своих стихотворений он поставил как эпиграф тютчевские слова:
* И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
А Надя застрелилась... В предисловии к посмертному, дополненному изданию «Старой сказки» я прочитал: «В жизни Львовой не было значительных внешних событий.»“

„Да, раз выходит, что без Высшей воли
Не упадет и волос с головы,
То тут права одна лишь мысль, увы,
Одна из двух. Одна из двух, не боле: ОН добр, но слаб и словно бы воздушен
И защитить не в силах никого.
Или жесток, суров и равнодушен,
И уповать нелепо на Него!“

„Я готова всю жизнь ссориться с любимой подругой и слушать от нее несправедливости и упреки в собственной мягкотелости, лени и показушности – но я знала и знаю, что она имеет на это право. Мы убьем друг друга за идею, но никогда не станем банально как-нибудь и нелепо вцепляться друг другу в волосы из-за мужика или поднимать хай из-за дурацкого стобаксового долга. И если мы когда-нибудь всё-таки поссоримся навсегда – это будет как раз тот случай, когда лучшие друзья перестанут быть друзьями, но останутся лучшими. И я буду думать о ней светло, и говорить гордо, едва зайдет речь – N? Да, мы когда-то были не разлей-вода – и всю жизнь расти и добиваться вершин, чтобы доказать ей, что я была её достойна.“

„Волосы спящей женщины — медуза моря снов.“

„Однажды, в далёком далёком королевстве жила маленькая девочка с золотыми волосами. Когда люди в деревне видели её, говорили:
— Ой, какая же она красивая!
И они показали ей прекрасный дом на планете Марс. И они сказали:
— Ты можешь остаться здесь навсегда.
И маленькая девочка ответила:
— О, а на Марсе жизнь совсем другая. Безопасная, чистая и красивая, но как …как туда попасть? Где поймать такси? На каком автобусе доехать правильно и как узнать что ты там, когда ты уже там?“

„Плохие отзывы вас злят?
— Только когда они издеваются над нашими гребаными волосами! Или особенно если у нас было шоу, которое по нашему мнению было потрясающим.
— Или если нам показалось, что шоу было просто провальным, но мы получаем отличные отзывы. И ты думаешь: «О чём они говорят?».
— Типа «на каком вообще шоу вы были?!»“

„Твои… черты,
Запечатленные Кануном.
Я буду стариться, а ты
Останешься таким же юным. Твои… черты,
Обточенные ветром знойным.
Я буду горбиться, а ты
Останешься таким же стройным. Волос полуденная тень,
Склоненная к моим сединам…
Ровесник мой год в год, день в день,
Мне постепенно станешь сыном… Нам вместе было тридцать шесть,
Прелестная мы были пара…
И — радугой — благая весть: —
Не буду старой!“

„Потеряв один волос, еще не становишься лысым; потеряв второй волос — тоже; когда же начинается лысина?“

„Лучший рецепт красоты — быть собой. Я знаю многих людей с неидеальной кожей, фигурой и волосами. Но все это совершенно незаметно на фоне их уверенности и чувства юмора.“

„Почему вы не любите показывать лицо? Это ради таинственности или эпатажа? — Мои волосы намного красивее меня, предпочитаю показывать их.“

„Отсюда мне было ясно, что с произведением искусства нужно обращаться так же, как с любым совершенным организмом. Оно так однородно в своих взаимосвязях, что в любой из его частиц содержится истиннейший внутренний смысл целого. Вторгаясь где бы то ни было в человеческий организм, получаешь один и тот же результат — идет кровь. Слушая одну строку из стихотворения, один такт из музыкального произведения, можно постичь целое. Также достаточно одного слова, взгляда, жеста, движения, даже цвета волос, чтобы понять сущность человека.“

„Наблюдая, как красят волосы, Молла Насреддин произнес: — Если красящий свои волосы опасается, что краска проникнет внутрь до самых мозгов, то напрасно он опасается. Мозгов там, конечно же, нет.“

„И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать, то есть четверть жизни вылетела в трубу, не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь — а куда тебе вдруг деваться, только Богу плакаться на судьбу.
И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой — а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.
И когда тебе скажут — хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек — и тебя ударит мартом по голове.
И вода, и этот воздух горячий, ***ский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, которые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.
Ты уже такая уютная — в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.
А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.
И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные — обрыдаться, то есть даже разбегаетесь сообща.
Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам.“

„В каменном веке невесту под венец было принято тащить за волосы. В наш век за волосы приходится тащить жениха.“

„Я всегда жил в гармонии с природой и давно свыкся с мыслью о неизбежности старости. Я не из тех, кто подтягивает кожу, красит волосы и бегает трусцой, желая отодвинуть старость. Это естественно, и нужно это принимать.“

„Я считаю, что ваши персонажи очень стильные и хорошо одеваются. Вы тоже стильный, Эй-чан?
— Да. Как мужчина, я всегда чувствую необходимость выглядеть привлекательно. Мои волосы уложены в прическе «как растут, так и растут», что выглядит очень естественно. Моя одежда, сделанная из мусора, просто создана сверкать круглый год! Свобода и вкус жизни в моих вечных безремневых, жвачка-на-штанине штанах. Чтобы иметь доступ в и высококлассный отель, и в грязный дом, я всегда ношу духи-вокруг-ступней.“

„Я тут недавно встретила свое прошлое — оно все так же сидит перед компьютером и у него все те же царапинки на запястье.
Знаешь опять весна, а я снова брошена, то есть все та же — мелкая, неуютная, солнце в глазах и руки в чернильной пасте.
Время не режет — просто меняет рейтинг, Вроде бы был ребенок — теперь божок, Холодно, — плачет, — холодно мне, согрейте! Только ухватишь за руку — обожжет. Слушай, до нас ему, в общем-то, мало дела, Так, проходя, морщинку смахнуть с чела, Знаешь, я даже как-то помолодела, Снова линяю в гости по вечерам. То есть бежать, бежать — и всегда на старте, Вроде бы так старалась, жила, росла, Помнишь, была такая — ни слов, ни стати, Вот и теперь примерно такой расклад. Даже неясно — девочка или мальчик, А разобраться так и не довелось. Помнишь, ходил дракончих, ночной кошмарчик, Зыркал недобро, цепко из-под волос. Брызгалась лампа искорками в плафоне, Ноги росли, плыла голова, а ты Жил у меня паролем на телефоне — Те же четыре буквы — для простоты. Слышишь — ее не трогать, она укусит, Или засадит в горло свою любовь, Время меня застало на третьем курсе, Дав мне четыре года побыть любой. То есть побыть собой. Ну скажи на милость, Дергалась, трепыхалась — и хоть бы хны. Ты вот ну хоть на чуточку изменилась, Кроме короткой стрижки в разводах хны? Видимо, слишком мало тебя пороли, Мало стучали в темечко мастерком. Ходишь, запоминаешь его паролем, Мечешься, забываешь его стихом. Время не лечит — просто меняет роли, После спектакля — тот же виток судьбы. Если ты набиваешь его паролем, Значит, ты не сумеешь его забыть. Что же, не веришь? Радуйся, смейся, спейся, Мучайся, издевайся, на том стоим. Только ты снова щелкаешь по бэкспэйсу, только он снова снится тебе своим.“

„Прощайте, волосы под мышками, которые я не трогал с того времени, как был подростком… Пора выразить мою любовь к вам. Это значит, что я вас вырву и выкину.“

„Когда с головой окунаешься в рок, то всё твое внимание расходуется на то, чтобы отдать, что имеешь, по максимуму. И для этого совсем не обязательно иметь чистые волосы.“

„Зимний лес – гулкое, как выстрелы, карканье ворон, снег с еловой ветки, упавший за шиворот, следы, в которых не видно дна, пар от мокрых рукавиц и параллельные, то и дело пересекающиеся кривые лыжных следов; весенний лес – запах черной, еще мерзлой, земли, текущий во все стороны, захлебывающийся талой водой, ручей, тонкая белая полоска синей от холода кожи между свитером и джинсами, а на ней крупные пупырышки, которые только губами и можно растопить; летний лес – горячие капли золотистой смолы на медной коре, волосы, пахнущие шашлычным дымом, белый, в ромашках, сарафан, испачканный красным сухим вином и щекочущая сосновая иголка, которую никак не достать, если не расстегнуть две тысячи мелких, как божьи коровки, пуговиц, стремительно расползающихся под пальцами по спине и груди“

„Да, Россия — страна замечательная, прекрасная, у нее великое будущее, до которого мы, к сожалению, не доживем. Не надо тянуть ее в это будущее за волосы.“

„У твоего мужа отсутствующий взгляд, глаза человека, который никогда не знал себя и потому имеет удивленный вид. Волосы его — ниспадающие волны, подобные водам отлива. Лишь рыбы, которых он ловит, знают его, но они умирают.“

„Если долго ходить мимо парикмахерской, когда-нибудь ты зайдешь и подстрижешься. Если долго жить в Лос-Анджелесе, ты сделаешь какую-нибудь операцию. Я вот себе волосы сделал погуще, а мне это даже не нужно было, я просто заскучал.“

„Весна так чувственна. Прикосновенье ветра
Томит листву, и грешная дрожит.
Не выдержит? И этой самой ночью…
Пахучая испарина ползет
И обволакивает. Мягко
Колышутся и ветви клена,
И чьи-то волосы, и чей-то взгляд.
Все — обреченное. И я обречена
Под кожу втягивать прохладную звезду,
И душный пот земли, и желтый мир заката..
Но по железу ерзнула пила,
И кислое осело на зубах.“

„Я люблю завязать волосы в хвост, нацепить на нос тёмные очки и выйти в город ненакрашенной. Почему я должна от этого отказываться? Я не отношусь к женщинам, которые страдают от комплекса неполноценности, если у них нет мужчины. Периоды одиночества между романами становились всё длиннее, а я даже не замечала. Друзья, книги и путешествия не давали скучать.“

„У меня были бы карие глаза и очень тёмные волосы — это тоже гены. Разумеется, хотя бы один раз я выкрасил бы их перекисью — а потом внимательно слушал, кто и когда меня назовёт педиком. Если это будет амбал — я дам ему в морду. А если интеллигент — вгоню в краску двусмысленным предложением, желательно прилюдно. Чтоб было неповадно.“

„С тех пор как я увидел изображения нашего старого, почтенного Господа Бога в виде пожилого господина с лысиной, я окончательно потерял веру в любые, даже самые лучшие средства для выращивания волос.“

„Первый шаг к тому, чтобы твоё Я не исчезло и не захлебнулось в лужице соблазнительной лжи — назвать вещи своими именами.
О, как это непросто! Но лишь только ты почувствуешь внутри себя просыпающуюся силу правды, ты начнёшь расправлять спину.
Очень тяжёлая работа. Словно Мюнхгаузен ты должен за волосы тащить себя из болота. Шаг за шагом, слово за словом сдирать с себя наросшую коросту самообмана, продираясь к душе — такой, какой она была задумана Создателем.“

„Моя Муза с черными волосами
Нынче Темзе шепчет свои пароли.
Мне осталось фильмы смотреть часами
И горстями но-шпу глотать от боли.“

„Быть блондинкой это абсолютно другое душевное состояние. Я не могу точно объяснить это, но возможность быть блондинкой придает невероятную сексуальность. Мужчины действительно реагируют на это. Я люблю светлые волосы, но это действительно делает вас другим. С темными волосами я чувствую себя более уравновешенной, и я чувствую себя менее реалисткой со светлыми волосами. И еще я чувствую себя больше Итальянкой, когда я брюнетка.“

„С каждым годом меня узнают все больше людей по всему миру. Уверен, что это мои волосы привлекают такое внимание. Хотя в нашем обществе рыжие терпят издевки. Их часто дразнят. Уж не знаю, благодаря какому чуду сам я никогда не был объектом насмешек.“

„Но сперва сфотографировались на память с помощью самоновейшей камеры, которая скромненько выделяет голубоватую бумажёнку, где мало-помалу и неизвестно каким чудесным и полароидным способом материализуются ленивые образы, сперва в виде тревожащих душу эктоплазм, постепенно обнаруживая нос, вьющиеся волосы и улыбку…“

„С нынешней молодёжью просто сладу нет. Никакого уважения к крашеным волосам.“

„Когда обо мне стали писать, я узнал столько всего удивительного. Оказывается, я до смешного нелеп: слишком быстро говорю, слишком размахиваю руками. Так что теперь я думаю: «Ох, может, не стоит так быстро говорить?» или «Может, не стоит теребить волосы?» Я совершенно помешанный.“

„В середине беседы мы устроили перерыв. Бродский спросил, какое пиво я люблю, и вышел в ближайший магазин. Когда он возвращался, я услышал, как во дворе его окликнул кто-то из соседей: «Как дела, Иосиф? Ты, по-моему, теряешь в весе!» Бродский отозвался: «Не знаю, может быть. Волосы теряю — это точно». И добавил: «И последний ум, кажется, тоже».“

„Зачастую то, что поначалу нам представляется несчастьем или наказанием, оборачивается радостью или удачей. Время от времени счастье рядится в страдание так же, как и кажущееся счастье может впоследствии обратиться несчастьем. Поэтому поймите, когда приходит беда, не следует торопиться рвать на себе волосы, равно, когда приходит счастье, — терять рассудок…“

„Мне так не хватало различных экспериментов, через которые подростки проходят в моем возрасте! – отметила Эмма. — Я мечтала отстричь волосы еще с 16 лет, но только сейчас у меня появилась такая возможность. Ну, я и не стала ее упускать.“

„Настанет сладкое послевкусие и минутное забытье, а потом, как и всегда, проснёшься на лестнице в подъезде, в грязи, куртка измазана чужими харчками с пола, и тело снова ноет, замерзшее, голодное, ноет ещё сильнее чем было, и так без конца, пока однажды проснуться просто не получится. Нет, это не героин. Это магазины, бренды, еда, развлечения, гаджеты, яркие фотки, восхищение окружающих, восхищение неизвестных людей, деньги, карьера как источник денег, кураж, острота эмоций, секс, жёсткий секс, опасность, секс с чужой супругой, секс мужчины с мужчиной как протест, протест как зеленая краска для волос, протест ради протеста, протест как аттракцион, как американские горки, антисоциальность, алкоголь, спайсы. Ну или героин.“

„В городе первый снег женского рода. Потому что он — невеста. Белая, невинная и настороженная. У нее все еще впереди — пьяные гости, шаферы, свекровь подколодная, семейные сцены и молодость, которую он, подлец, походя растоптал. А пока — пока все летит, танцует и кружится. Машины часто моргают ресницами дворников, близоруко светят фонари, обмотанный толстым шарфом человек на трамвайной остановке ходит кругами не в силах распутать клубок собственных следов, и какая-то тонкая девушка со сверкающими распущенными волосами летит и летит в облаке алмазной пыли туда, где ее уже заждались.“

„Однажды жила была девушка, которая стала жить, как все…
И она стала жить в прекрасном доме и все любили её и она была очень очень счастлива.
Но люди в деревне были очень бедные и каждую ночь они пробирались в дом, где спала девочка и отрезали прядь её золотых волос и продавали их.
— Она даже не заметит, — говорили они.
В конце концов, она лишилась всех своих золотых волос. И люди сказали:
— О, она совсем не красивая.
И выгнали её из прекрасного дома, выгнали её на улицу. И она ушла и больше никогда не вернулась. А люди скоро снова проголодались и вернулись в прекрасный дом, но там никого не оказалось.“

„Знаешь, вот бытует мнение, что женщина для мужчины должна быть праздником. Ну, вот будет она всегда праздником, а потом — бабах — грипп. Температура — тридцать девять, слипшиеся волосы, потная майка, мешки под глазами и никакое настроение. Далеко не праздник, одним словом. Тогда мужчина что? Или в полном шоке, потому что не знает, что с ней такой делать, или становится жертвой заложенного природой эгоизма, мол, ты мне не нужна такая, вернешься, когда снова будет праздник.“

„Желязны, рассказывая о богах и магах, использует магические слова, как будто сам волшебник. Он проникает в подсознание и вызывает архетипы, чтобы волосы вставали на затылке. Однако эти архетипы преобразуются в научно-фантастическом мире так, что выглядят правдоподобно — и так впечатляюще, как в мире, в котором вы сейчас живёте.“

„Вокруг стола находилось больше дюжины стульев, и между ними возвышалось одно кресло довольно древнего фасона. На этом кресле восседал сам сановитый хозяин дома, Максим Петрович Желнобобов. Широкий халат из какой-то азиатской материи с лихим глянцем облекал его низменную и коренастую фигуру. На голове у него красовалась вязаная ермолка с кисточкой вроде цветка трилистника. Ермолка эта служила не столько для согревания головы, сколько для скрытия от посторонних глаз совершенно голого и неприязненно лоснящегося черепа, в другое время таившегося под париком. Черты лица у Максима Петровича, казалось, находились в самых враждебных между собою отношениях. Левая бровь никак не хотела стоять наравне с правой и горделиво подымалась дюймом выше; глаза как-то неродственно расходились иногда в своих взглядах на вещи; нос неприязненно и насмешливо смотрел на нижнюю губу, как бы желая клюнуть и уязвить её; нижняя губа, с своей стороны, нимало не унывала и в ущерб своей верхней сестре, которую, так сказать, совершенно затирала в грязь, гордо лезла к носу и показывала вид, что нисколько не боится его угроз. Довольно обширный подбородок господина Желнобобова, украшенный перелеском сероватых волос, и обнажённая его шея обрамлялись воротником красной рубашки, не кумачной какой-нибудь, а настоящей шёлковой, без малейшей примеси шерсти или бумаги. На ногах Максима Петровича надеты были красные казанские ичиги, которые ярко сияли новизной, когда владелец их мерно покачивал ножкой.“

„Муаз был высоким и светлым, у него были хорошие кудрявые волосы и большие глаза.“

„Тургенев — огромного роста, с высокими плечами, огромной головой, чертами чрезвычайно крупными, волосы почти седые, хотя ему еще только 35 лет. Вероятно, многие его находят даже красивым, но выражение лица его, особенно глаз, бывает иногда так противно, что с удовольствием можно остановиться на лице отца Гильфердинга. Тургенев мне решительно не понравился, сделал на меня неприятное впечатление. Я с вниманием всматривалась в него и прислушивалась к его словам, и вот что могу сказать. Это человек, кроме того что не имеющий понятия ни о какой вере, кроме того, что проводил всю жизнь безнравственно и которого понятия загрязнились от такой жизни, это — человек, способный только испытывать физические ощущения; все его впечатления проходят через нервы, духовной стороны предмета он не в состоянии ни понять, ни почувствовать. Духовной, я не говорю в смысле веры, но человек, даже не верующий, или магометанин, способен оторваться на время от земных и материальных впечатлений, иной в области мысли, другой под впечатлением изящной красоты в искусстве. Но у Тургенева мысль есть плод его чисто земных ощущений, а о поэзии он сам выразился, что стихи производят на него физическое впечатление, и он, кажется, потому судит, хороши ли они или нет; и когда он их читает с особенным жаром и одушевлением, этот жар именно передает какое-то внутреннее физическое раздражение, и красóты чистой поэзии уже нечисты выходят из его уст. У него есть какие-то стремления к чему-то более деликатному, к какой-то душевности, но не духовному; он весь — человек впечатлений, ощущений, человек, в котором нет даже языческой силы и возвышенности души, какая-то дряблость душевная, как и телесная, несмотря на его огромную фигуру. А Константин начинал думать, что Тургенев сближается с ним, сходится с его взглядами и что совершенно может отказаться от своего прежнего, но я считаю это решительно невозможным. Хомяков сказал справедливо, что это всё равно, что думать, что рыба может жить без воды. Точно, это — его стихия, и только Бог один может совершить противоестественное чудо, которое победит и стихию, но, конечно, не человек. Константин сам, кажется, в этом убеждается и на прощанье пришёл в сильное негодование от слов Тургенева, который сказал, что Белинский и его письмо, это — вся его религия и т. д.. Я уже не говорю о его ошибочных мыслях и безнравственных взглядах, о его гастрономических вкусах в жизни, как справедливо Константин назвал его отношение к жизни, а я говорю только о тех внутренних свойствах души его, о запасе, лежащем на дне всего его внутреннего существа, приобретённом, конечно, такой искажённой и безобразной жизнью и направлением, но сделавшемся уже его второй природой. При таком состоянии, мне кажется, если Бог не сделает над ним чуда и если он не сокрушит сам всего себя, все его стремления и приближения к тому, что он называет добром, только ещё более его запутают, и он тогда совершенно оправдает стихи Константина.“

„Брось спичку в стог сухого сена, и увидишь, что станет с сомнениями Гримёра. Только красный пепел запорхает в воздухе. И ничего. Только почерневшее пятно на земле. Наверное, еще меньше след от будущей памяти. Хотя был же он, стог, трава которого ещё не взошла, летели по ветру красные пчёлы, прятались в нору суслики, спасаясь от огня, и пахло палёным волосом, и дымилось мясо, ставшее камнем.“

„Представьте себе человека выше среднего роста, широкоплечего. На крепких ногах. Ярко-рыжие волосы, белесые ресницы, широкий нос и резко выступающий вперед подбородок. Он могуч, этот чудо-человек. Он храбр, он умен. Таких природа создает не часто. Это не просто спортсмен. Это эталон спортсмена… Он добрый человек и может отдать все, что у него есть, бедной женщине, обратившейся к нему за помощью. Но сам он глубоко несчастен. От него ушла жена к богачу Анатра. У него много знакомых, но почти нет друзей. Ему завидуют и потому о нем сплетничают. Он делается летчиком, но неудачи преследуют его. Он принимает участие в беспримерном перелете Петербург-Москва, но терпит аварию. Нервы его не выдерживают, и он делается наркоманом. Бросает Одессу. И как Антей погибает, оторвавшись от земли, так Уточкин, оторвавшись от Одессы, погибает в сумасшедшем доме в Петербурге.“

„Желязны, рассказывая о богах и магах, использует магические слова, как будто сам волшебник. Он проникает в подсознание и вызывает архетипы, чтобы волосы вставали на затылке. Однако эти архетипы преобразуются в научно-фантастическом мире так, что выглядят правдоподобно — и так впечатляюще, как в мире, в котором вы сейчас живёте.“

„Мы все, человек десять за столом, изумлённо обернулись на Лику. Никогда ни одному из нас это в голову не приходило; вероятно, и родным её тоже. Лика была едва ли непросто неряха, волосы скручивала редькой на макушке, и то редька всегда сползала набок; она грызла ногти, и чулки у неё, плохо натянутые, морщились гармоникой из-под не совсем ещё длинной юбки. Главное — вся повадка её, чужая и резкая, не вязалась с представлением о привлекательности, — не взбредёт же на ум человеку присмотреться, длинные ли ресницы у городового.“

„Пол плохо представлял себе, как это он сумеет достичь такой степени праведности: переспать, к примеру, с какой-нибудь морщинистой, выкрасившей волосы в розовато-лиловый цвет дамой полусвета или с больным, стоящим на краю могилы poète maudit — Полем Верленом. Но зато Рембо с его сапфировой синевы глазами наверняка был не иначе как серафимом, поскольку он-то с Верленом спал.“

„И когда это напомаженное существо с маникюром, педикюром и бриолином на волосах — господин Хорошковский, прямо из салона красоты, вышел на трибуну парламента и спокойно докладывал о том, что он человека, который выполнял свои обязанности, бросил за решетку, и что человек уже второй день находится в невыносимых условиях, то он докладывал это с улыбкой.“

„Ничто не могло смягчить меня. Вскоре все стало казаться скучным: очередной рассвет, жизни героев, влюбленности, войны, открытия, которые люди делали насчет друг друга. Единственное, что мне не наскучило, – это мысль о том, как много денег сделал Тим Прайс, и все же со временем наскучило и это. Во мне не было ясных эмоций, только алчность и, кажется, безграничное отвращение. Я обладал всеми свойствами человеческого существа – плотью, кровью, кожей, волосами, – но разрушение моей личности зашло так далеко, что способность к обычному состраданию исчезла, – я намеренно медленно уничтожил ее. Я был просто подделкой, грубой копией человеческого существа, функционировал лишь слабый кусочек моего мозга.“

„Снимаюсь в сериале «Троцкий», у меня там три парика, и, чтобы не травмировать волосы, которых и так не слишком много осталось, я принял волевое решение — коротко подстригся.“

„Я слышал, что ее волосы стали золотыми от горя“

„Общий для всех русских групп и достаточно специфический комплекс признаков отчетливо проявляется в суммарной характеристике: темно русые волосы, серая или серо-бурая радужина, средней ширины лицо, прямой или слабо наклонный лоб с гладким надбровьем, небольшое преобладание высокого переносья и сильного профиля, слабый рост бороды, верхнее веко с небольшой складкой, немного поднятое основание носа“

„Преобладающий тип волос темно-русый. Средне-русые оттенки встречаются чаще, чем темные. Светло-русые, а тем более белокурые составляют малую долю“

„Почти всё — смешно. Мы срём каждый день — это смешно. Ты так не думаешь, а? Мы писаем, едим, в наших ушах скапливается сера, жир на волосах. Мы должны себя скрести. Действительно мерзко и тупо, а? И сиськи бесполезны, бесполезны… Знаешь, мы чудовищны. Если мы сможем это понять, то сможем полюбить себя… пойми, насколько мы нелепы, с нашими кишками болтающимися повсюду, по которым гавно так и течёт, как только мы смотрим в глаза друг другу и говорим «Я люблю тебя.»“

„Я редко смотрю на родителей, все время провожу рукой по волосам, и мне очень не хватает кокаина, да чего угодно, чтобы пройти через это; окидываю взглядом ресторан, заполненный только наполовину, люди едва бормочут, но шепот как-то доносится, и я осознаю: все сводится к тому, что я – восемнадцатилетний мальчик с трясущимися руками, светлыми волосами, зачатками загара, полуудолбанный, который сидит в «Чейзене» на углу Доэни и Беверли и ждет, когда отец спросит его, чего он хочет на Рождество.“

„Был мальчиком я слаб на волос и уже в четвертом классе гимназии выросли у меня усы. С этими усами меня до того довели, что я чуть не избил учителя, когда он мне сказал: — «усы выросли, а задачу не можешь решить.»“

„И вот я опять скитаюсь, ещё живой, но, когда начинает капать дождь и я начинаю бесцельно бродить по улицам, я слышу, как позади с клацаньем падают мои бесчисленные «я», и спрашиваю себя: что дальше? Можно было предположить, что испытаниям, выпадающим на долю тела, есть предел; оказывается нет. Так высоко взмывает оно над страданием и болью, что когда все, кажется, окончательно убито, и тогда остается ноготь на мизинце или клок волос, которые дают побеги; и эти-то бессмертные побеги никогда не иссякают. Таким образом, даже когда вы безоговорочно мертвы и забыты, находится какая-то ничтожно малая частица вашего существа, способная дать побег, и эта частица выживает, сколь бы мёртвым ни оказалось прошедшее будущее.“

„Я знаю, что достиг той стадии, когда другие артисты отбеливают свои волосы или покупают модный костюм, но, непростительно, однако я могу быть только собой, что является занятием на полный рабочий день и вызывает ужасные боли в спине.“

„Если бы ты был краской для волос, а я - волосами, я бы не умер (красился) для тебя!“

„Тот неловкий случай, когда тебе на улице понравилась девушка и ты хочешь с ней познакомиться, но ты не до конца уверен, кто это: девушка или модный парень с длинными волосами?“

„В сказочных всяко глубинцах
Всё ещё плавают бабы,
С зелёными волосами –
Красавицы,
Чьи ресницы одни
пробуждают мертвых,
А разнесчастные,
Что покойницы –
Мечтается им грудастым
о нерыбьей,
о божественной-таки яркости,
а вот не с кого.
Глядишь, не пройдет и года, помечтаем вместе.

Господи,
но ведь как хочется,
как иногда
прямо до смерти хочется
Жить.“

„Резное дерево перегородки, пористый камень стены и –
Beata Maria,
шерсть тонкая юбок её,
Regina mea,
солнце бьёт на неё через розу ветров,
окрашивая в мозаику стекла разноцветного –
роза роз в свете
розы ветров.
Из плоти передо мной.
Трепетная.
Веки как крылышки мышей летучих – тонки и нервны.
Веки как крылышки.
Глаза томны.
Волосы выбились из убора. Каштановы, мягки.
Волосы выбились ореолом.
Salve!

— Франц Верфтоллен, "Заметки для Штази. Ливан"“

„Резное дерево перегородки, пористый камень стены и –
Beata Maria,
шерсть тонкая юбок её,
Regina mea,
солнце бьёт на неё через розу ветров,
окрашивая в мозаику стекла разноцветного –
роза роз в свете
розы ветров.
Из плоти передо мной.
Трепетная.
Веки как крылышки мышей летучих – тонки и нервны.
Веки как крылышки.
Глаза томны.
Волосы выбились из убора. Каштановы, мягки.
Волосы выбились ореолом.
Salve!

— Франц Верфтоллен, "Заметки для Штази. Ливан"“

„Просто ты даже пароль от вайфая на самом деле чуть по-разному спрашиваешь у бородача и у девочки в стразах.
И это нормально.
Это не плохо.
Это то, как переплетаются наш гендер и наши социальные роли.
Раздача социальных ролей неизбежна.
Та же Наташа, когда она выбирает, в какой цвет покрасить волосы и в каком стиле одеваться, она ведь примеряет разные ощущения себя.
Что не означает, что нельзя выкраситься полностью в розовый, даже болонку свою пудрить блестками и при этом быть первоклассным макиавеллевским махинатором.
Можно.
В том-то и прелесть, что можно.
В свободном обществе.
В обществе, где каждый ищет как именно себя выражать,
а не прикован стокилограммовыми цепями, проходящими через первичные половые признаки,
к износившимся социальным ролям.“

„Вы знаете, что сейчас входит в моду? Взять какой-нибудь старый автомобиль и кататься по стране. США очень красивы, там и каньоны, и прерии, горы, озера. Это приятно, выехать с утра пораньше к очередному водопаду, накупаться, катить по дороге со спутанными, ужасно непричесанными волосами, чтоб остановиться в захудаленьком дайнере на blueberry pie. Это невероятно американский опыт, которого у вас еще нет.“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Нам всем нравится мир, где существа достаточно развиты для того, чтоб строгая социальная иерархия ощущалась, как равноправие. Мы все хотим мира, где ты искренне можешь уважать соседа своего, потому что сосед этого достоин. Он не претендует пустым говном на твое уважение, когда даже кола не заслуживает, а он способен на тепло, тепла не боится и открыт тебе, как ты открыт ему. Мы все хотим мира, населенного достойными существами. Только я в упор не могу увидеть, как деление по национальному признаку способно к такому привести. И если вы мне позволите, я считаю, что время, когда ты устанавливал законы лишь для своего королевства, осталось далеко в прошлом. Даже в тринадцатом веке это было уже не так. Сегодня, когда у нас есть трансатлантическая телефонная связь, самолеты, радио, кинематограф, ты должен устанавливать моральные законы для человечества в целом. Фюрер активно работает с Японией. Японцы тоже националисты. Они тоже убеждены, что высшая раса должна быть ростом не более метра шестидесяти, лунолика, узкоглаза и черна волосами, что уголь. Черные говорят: ты очень хорош для белого. Все – нацисты и расисты. Все – каждое человеческое существо, потому что каждый кулик будет орать, что его болото – единственно не болото. Если ты хочешь быть над этим всем, ты должен от них отличаться. Они должны мерить себя по тебе, они не будут этого делать, если ты такой же кулик, который так же истерично нахваливает свое болото.“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Твои волосы цвета вина игристого.
Глаза ярко-васильково цвета.
Чувствую, как бьется сердце твоё неистово.
Ты лучшие слова моего куплета!“

„Ротой предводительствовала старая Достопочтенная Мать. Ее платье было перепачкано, некоторые из орнаментов стерлись и на левом плече платье было порвано. Она была похожа на какую-то засушенную ящерицу, но все еще ядовитую, все еще способную на укус, но гнев высосал большую часть ее силы. Спутанные волосы были похожи на внешнюю кожуру свежевыкопанного имбирного корня. В ней сидел демон. Мурбелла увидела, как он смотрит на нее из мерцающих оранжевых глаз.
Хотя вся рота стояла позади старшей, двое смотрели друг на друга, словно изолированные от прочих у подножия трапа лихтера, как дикие звери, осторожно принюхивающиеся, пытающиеся оценить степень опасности.
Мурбелла внимательно разглядывала старуху. Эта ящерица слегка высовывала язык, пробуя воздух, давая выход своим чувствам, но она была основательно ошарашена, чтобы слушать.“

„Твои губы, волосы и руки.
Я не желаю с ними расставаться.
Терпеть готов любые муки.
Дабы к ним ещё хоть раз прижаться!“

„Писатели, экстрасенсы и колдуны отдыхают. Искусственный интеллект знает такие заветные слова, от которых дыбом встают не только волосы.“

„Я выкрасила волосы в красный цвет. Чтобы мои демоны меня потеряли.“

„Настоящая, крепкая дружба не подвержена разрушению из-за телесной худобы, неуспехов в учёбе, обыденной жизни, рыжих волос и соответствующего цвета кожи, непривлекательной внешности или невзрачного голоса с плохой дикцией. Даже в кругу преданных друзей, где унижения и оскорбления порой проявляются в грязных словах, эти связи способны восстанавливаться и расцветать, как чудесный ароматный цветок, щедро распускающий свои лепестки. Существующие связи между людьми испытываются, однако не зависят от материального богатства. Человеческие узы проверяются, но не зависят от материальных благ. Проблема зачастую кроется в отношении к деньгам: чем больше у человека богатства — будь то дорогие автомобили, виллы или яхты — тем выше его высокомерие к тем, кто не может похвастаться подобным успехом. Художник своего окружения нередко не замечает истинной доброты и благородства; его волнуют лишь внешние атрибуты, а подлинные человеческие качества и благородные поступки отправляются в тень. На листке бумаги он элегантно фиксирует: «Всем плевать на твою доброту и благие поступки; важны только высокие доходы, дорогие автомобили, усадьбы, яхты, дома и виллы». Обычная заработная плата не пачкает душу и не определяет истинные качества личности. Напротив, изобилие может заковать сердце, создавая преграды между людьми, и истинная дружба может разрушиться, если кто-то из прежних друзей становится безжалостным. Так настоящая дружба проверяется искренностью, поддержкой и пониманием, а не богатством. Следует помнить, что истинная ценность человека не определяется его материальным состоянием, а заключается в том, как он взаимодействует с другими, насколько охотно он готов протянуть руку помощи в трудных ситуациях и какой глубиной чувств обладает, когда идёт речь о настоящих человеческих связях.“