Цитаты о скала

„Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы никогда не было любовных отношений. У нас бы никогда не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это, потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит» или: «Она меня бросит» или: «Я уже раз обжёгся, а потому…» Глупость это. Так можно упустить всю жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать крылья по пути вниз.“

„Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице.“

„Кутаясь в шаль, Маша дышала в открытую форточку и говорила, что всё это нестерпимо, что нужно уезжать, просто бежать из этого города и из этой страны, спасаться, что здесь вся жизнь ещё идёт по законам первобытного леса, звери должны всё время рычать, показывать всем и вся свою силу, жестокость, безжалостность, запугивать, забивать, загрызать, здесь всё время нужно доказывать, что ты сильнее, зверинее, что любая человечность здесь воспринимается как слабость, отступление, глупость, тупость, признание своего поражения, здесь даже с коляской ты никогда в жизни не перейдёшь улицу, даже на зебре, потому что тот, в машине, сильней, а ты слабее его, немощнее, беззащитнее, и тебя просто задавят, снесут, сметут, размажут по асфальту и тебя и твою коляску, что здесь идёт испокон веков пещерная, свирепая схватка за власть, то тайная, тихая, и тогда убивают потихоньку, из-за спины, вкрадчиво, то открытая, явная, и тогда в кровавое месиво затягиваются все, нигде тогда не спрятаться, не переждать, везде тебя достанет топор, булыжник, мандат, и вся страна только для этой схватки и живёт тысячу лет, и если кто забрался наверх, то для него те, кто внизу — никто, быдло, кал, лагерная пыль, и за то, чтобы остаться там у себя, в кресле, ещё хоть на день, хоть на минуту, они готовы, не моргнув глазом, перерезать глотку, сгноить, забить сапёрными лопатками полстраны, и всё это, разумеется, для нашего же блага, они ведь там все только и делают, что пекутся о благе отечества, и всё это благо отечества и вся эта любовь к человечеству — всё это только дубинки, чтобы перебить друг другу позвоночник, сначала сын отечества бьёт друга человечества обломком трубы по голове, потом друг человечества берёт сына отечества в заложники и расстреливает его под шум заведённого мотора на заднем дворе, потом снова сын отечества выпускает кишки другу человечества гусеницами, и так без конца, никакого предела этой крови не будет, они могут натянуть любой колпак — рай на небесех, рай на земле, власть народа, власть урода, парламент, демократия, конституция, федерация, национализация, приватизация, индексация — они любую мысль, любое понятие, любую идею оскопят, выхолостят, вытряхнут содержимое, как из мешка, набьют камнями, чтобы потяжелее было, и снова начнут махаться, долбить друг дружку, всё норовя по голове, побольнее, и куда пойти? — в церковь? — так у них и церковь такая же, не Богу, но кесарю, сам не напишешь донос, так на тебя донесут, поют осанну тирану, освящают грех, и чуть только кто попытается им напомнить о Христе, чуть только захочет внести хоть крупинку человеческого, так его сразу топором по голове, как отца Меня, всё из-под палки, всё, что плохо лежит, в карман, лучше вообще ничего не иметь, чем дрожать и ждать, что отнимут завтра, всё напоказ, куда ни ткни, всё лишь снаружи, всё обман, а внутри пустота, труха, как сварили когда-то ушат киселя, как засунули его в колодец, чтобы обмануть печенегов, вот мол, смотрите, нас голодом не заморишь, мы кисель из колодца черпаем, так с тех пор десять веков тот кисель и хлебают, всё никак расхлебать не могут, земли же согрешивши которей любо, казнить Бог смертью, ли гладом, ли наведеньем поганых, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми, аще ли покаявшеся будем, в нем же ны Бог велить жити, глаголеть бо пророком нам: «Обратитеся ко Мне всем сердцем вашим, постом и плачем», — да аще сице створим, всех грех прощени будем: но мы на злое ъзращаемся, акы свинья в кале греховнемь присно каляющеся, и тако пребываем, посади цветы — вытопчут, поставь памятник — сбросят, дай деньги на больницу для всех — построит дачу один, живут в говне, пьянстве, скотстве, тьме, невежестве, месяцами зарплату не получают, детям сопли не утрут, но за какую-то японскую скалу удавятся, мол, наше, не замай, а что здесь их? — чьё всё это? — у кого кулаки крепче, да подлости больше, тот всё и захапал, а если у тебя хоть немного, хоть на донышке ещё осталось человеческого достоинства, если тебя ещё до сих пор не сломали, значит, ещё сломают, потому что ни шага ты со своим достоинством здесь не сделаешь, здесь даже просто бросить взгляд на улицу — уже унижение, ты должен стать таким, как они, чтобы чего-то добиться, выть, как они, кусаться, как они, ругаться, как они, пить, как они, здесь всё будто создано, чтобы развращать, тому дай, этому сунь, а не дашь и не сунешь, так останешься, мудак, с носом, сам виноват, кто не умеет давать, тот ничего не получает, кому нечего воровать, тот ничего не имеет, кто хочет просто честно жить и никому не мешать, тот и вздоха не сделает, и если ты, не приведи Господь, не такой, как они, если есть в тебе хоть крупица таланта, ума, желание что-то узнать, открыть, изобрести, написать, сотворить или просто сказать, что ты не хочешь быть среди этих урок, что ты не хочешь принадлежать ни к какой банде, ты сразу станешь у них шибко умным, тебя заплюют, затрут, обольют помоями, не дадут тебе ничего сделать, убьют на дуэли, заставят жрать баланду во Владимирской пересылке, стоять у метро с пачкой сигарет и бутылкой водки, сожгут твою библиотеку, в школе твоего ребёнка затравят прыщавые ублюдки, в армии доведут сына до того, что не только себе пустит пулю в рот, но ещё и пятерых заодно уложит.
— Здесь нечего больше ждать, — повторяла Маша, закрыв глаза, сжимая ладонями виски, — на этой стране лежит проклятие, здесь ничего другого не будет, никогда не будет, тебе дадут жрать, набить пузо до отвала, но почувствовать себя человеком здесь не дадут никогда, жить здесь — это чувствовать себя униженным с утра до ночи, с рождения до смерти, и если не убежать сейчас, то убегать придётся детям, не убегут дети, так убегут внуки. («Взятие Измаила»)“

„Самые нежные растения прокладывают себе путь через самую жесткую землю, через трещины скал. Так и доброта. Какой клин, какой молот, какой таран может сравниться с силой доброго, искреннего человека! Ничто не может противостоять ему.“

„Скалу, преграждающую мне путь, я обхожу до тех пор, пока у меня не наберется достаточно пороха, чтобы её взорвать.“

„Муравьи народ не сильный, но летом заготовляют пищу свою; горные мыши народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах.“

„Вразумлять бестолковых – все равно, что чесать скалу.“

„Некоторые должности похожи на крутые скалы: на них могут взобраться лишь орлы и пресмыкающиеся.“

„Некоторые дни в человеческой жизни можно сравнить со скалами: карабкаешься по ним с неимоверным трудом, не видя конца и края пути. Другие же дни – словно равнины: движешься по ним легко, скоро и беспрепятственно.“

„Те, кто родился под знаком Рака, напоминают маленьких крабов. Им тоже необходимо надежное убежище под скалой, куда они могут забиться и спастись от тех, кто хотел бы их проглотить.“

„Древнегреческие мифы имеют под собой реальную основу. И Зевс был вовсе не Богом, а жестокосердным царем племени молоссов. И это он, Зевс, царь молоссов, жестоко отомстил Прометею, защитнику оскорбленных и обездоленных, приковав его к скале на растерзание орлам и хищным птицам.“

„Как крепкая скала не может быть сдвинута ветром, так мудрецы непоколебимы среди хулений и похвал.“

„Кротость — это плодоносный сад человеческого существа, гора, в которой таятся драгоценные камни людского естества. Кротость — это якорь корабля человечности в море событий, это гиря весов людской сущности, это дорогое одеяние нравственных людей, это драгоценный материал, идущий на эту одежду. Кротость предохраняет от буйных ветров враждебных злых страстей и от бури злословия лицемерных людей. Ею завоевывает человек уважение и почет, она внимание и благосклонность великих мужей ему дает.
Насмешки и шутовство величие старших сводят на нет, непростительно проявлять легкомыслие людям зрелых лет.
Однако, согласно мнению мусороподобных людей легкого поведения и ветроподобных особ непостоянного нрава, люди, отличающиеся кротостью, обладают тяжелым характером и невыносимым нравом. Эти вышеуказанные люди, словно вихрь, пыль в воздух поднимают и благодаря этому легкому поведению сами себя величественными людьми считают. Они пытаются растоптать горные хребты, до неба взметают степную пыль. Они не стыдятся в каждый дом входить, наподобие огня все сжигать и палить.
Хотя ветер и уносит лепестки тюльпана, но скалы он не шевельнет, огонь может вызвать пожар у подножия горы, но до солнца он не дойдет…
Ветер не имеет веса, хотя и поднимается до небес, а гора, увязшая в земле, имеет вес.
Для ветроподобных кроткий — это солома, которую можно сжигать, для гороподобных кроткий — это огненный рубин, которым можно шахский венец украшать.“

„В вопросах стиля плыви по течению; в вопросах принципа стой твёрдо, как скала.“

„Океаны ломают сушу.
Ураганы сгибают небо.
Исчезают земные царства,
А любовь остаётся жить.
Погибают седые звёзды.
Серый мамонт вмерзает в скалы.
Острова умирают в море,
А любовь остаётся жить.
Топчут войны живую зелень.
Пушки бьют по живому солнцу.
Днём и ночью горят дороги,
А любовь остаётся жить.
Я к тому это всё, что, если
Ты увидишь как плачут звёзды,
Пушки бьют по живому солнцу,
Ураганы ломают твердь, –
Есть на свете сильное чудо:
Рафаэль написал Мадонну,
Незапятнанный след зачатья
На прекрасном её лице.
Значит, день не боится ночи.
Значит, сад не боится ветра.
Горы рушатся. Небо меркнет,
А любовь остаётся жить.“

„Жизнь — это река, а наши действия определяют то, какой будет лодка.
Не стоит плыть по течению в надежде, что она не разобьется о скалы и что вас прибьет к «тихой гавани» — плывите туда, куда вам нужно.“

„Не всякой Библии можно верить. В Библии от Матфея говорится, что Иуда повесился, в Библии от Луки - Иуда бросился со скалы, а в Библии от Лукавого - Иуда сначала повесился, а потом бросился со скалы.“

„Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир её дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
<…>
Но в тихий час осеннего заката,
<…>
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.

И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло.“

„Я увлекаюсь парусным спортом и, когда объясняю студентам, как функционирует экономика страны, сравниваю ее с яхтой в море. Чтобы дела шли хорошо, нужен ветер, — это заинтересованность. Руль — государственное регулирование. У американской экономики слабый руль. Нельзя делать так, как говорил Рейган: поднимите паруса, пусть их наполнит ветер, и идите в кабину коктейли пить. Так нас и на скалы вынесет, разобьет яхту вдребезги. У Советского Союза сейчас наоборот: ветер не наполняет паруса, а тогда и руль не помогает. Я думаю, что более правильно делают японцы. У них, конечно, есть частная инициатива, но и государство играет большую роль, влияя на развитие экономики в лучшем направлении. Из всех капиталистических стран, у которых в настоящее время можно чему-то поучиться, я бы выбрал не США, а Японию.“

„Космическая энергия, скалы и воды — вот три самые могучие силы природы. И именно их удивительное переплетение придает водам реки Хуанхэ, протекающей на северо-западе Китая, поразительную целебность.“

„Дагестанцы, берегите эти бесплодные, голые скалы, кроме них у вас ничего нет!“

„Жизнь — это остров в океане одиночества; остров, чьи скалы — надежды, чьи деревья — мечты, чьи цветы — уединение, а ручьи — жажда.“

„Никогда путь к доброму знанию не пролегает по шелковистой мураве, усеянной лилиями: всегда человеку приходится взбираться по голым скалам.“

„Монастырский звонарь зазвонил среди гор,
И сбегаются в сумерках к речке олени.
Ветерок так по-женски в забвеньи и лени
На воде уже выплясал дрожи узор. А тропой караваны идут, и простор
Колокольцами полнится; движутся тени.
Жду рассвета, забыв о печали и тлене,
Слышу тихий средь пашен ночных разговор. А пейзаж деревенский в глубоком ущельи,
Как ленивый орел у скалы на груди,
Что вонзил свои когти в прохладные щели. Ароматы несут меня — мрак позади.
Под деревьями жду вдохновенно опять
Дух, что явится тихо желанья венчать.“

„Англия сильна, эта самая огромная из мировых империй, но чтобы сокрушить самые громадные скалы бывает порой достаточно мельчайшей песчинки, которая таит в себе гигантские силы. Эти силы таятся и в нас. Если злодейская империя сковывает рвущуюся из нас творческую энергию, то эта энергия станет энергией взрыва и сметёт кровавую Британскую империю.“

„Высшие должности походят на крутые скалы: одни только орлы да пресмыкающиеся взбираются на них.“

„Когда я ошибкой перо окуну,
Минуя чернильницу, рядом, в луну,-
В ползучее озеро черных ночей,
В заросший мечтой соловьиный ручей,-
Иные созвучья стремятся с пера,
На них изумленный налет серебра,
Они словно птицы, мне страшно их брать,
Но строки, теснясь, заполняют тетрадь.
Встречаю тебя, одичалая ночь,
И участь у нас, и начало точь-в-точь -
Мы обе темны для неверящих глаз,
Одна и бессмертна отчизна у нас.
Я помню, как день тебя превозмогал,
Ты помнишь, как я откололась от скал,
Ты вечно сбиваешься с млечных дорог,
Ты любишь скрываться в расселинах строк.
Исчадье мечты, черновик соловья,
Читатель единственный, муза моя,
Тебя провожу, не поблагодарив,
Но с пеной восторга, бегущей от рифм.“

„Молись Богу, но держись подальше от скал.“

„Желание – так называется река, в которой вместо воды – мечтания, вместо воли – жажда, таится в ней крокодил страсти, а над ней кружат вороны забот, она подмывает корни дерева мужества, полна глубоких и трудно минуемых водоворотов иллюзий, берега ее усеяны острыми скалами тревог; лишь те, кто переправился через нее, радуются.“

„Чтоб передать огонь людям и не закончить прикованным к скале, распятым или умирающим от голода в дешевых отелях с фразой «либо я, либо эти обои» — нужны те, кто уже идут за тобой.

Те, кто с тобой, потому что находят для себя поддержку, и утешение, и веселье в тебе и в том, что ты делаешь.
И еще, потому что даже самый маленький шаг, но сделанный сотней человек, станет километром.

Все великое всегда начинается с малого.

Будьте его частью.“

„Скалолаз – это не тот, кто залез на скалу, а тот, кто потом спустился.“

„Любой здравомыслящий человек был бы совершенно потрясен и подавлен при виде отвесной скалы, которую предстояло штурмовать. Чего стоит одна задача поддержки PC во всем их редкостном разнообразии!“

„Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем.“

„Юность? Вздымающаяся волна. Позади — ветер, впереди — скалы.“

„Чувства, пережитые на вершине скалы у водопада Кэгон: Мир слишком велик и история слишком долга, чтобы их могла оценить такая кроха, как существо ростом в пять футов… Истинная природа всего сущего выходит за рамки понимания. Я решил умереть с этой мыслью… Теперь, на вершине скалы, я больше не испытываю тревоги.“

„Мы — люди, нуждаемся в одной из двух вещей: либо в трагедии, либо в цели настолько большой, что она тебя вырывает из кровати. Гораздо проще бежать от собаки, которая вот-вот откусит тебе кусок задницы, чем бежать по направлению к призу. Я предлагаю тебе самому себе навесить задницу. Чтобы ты был мотивирован волком, воющим у тебя за дверью; собакой, которая вот-вот тебя укусит; огнём, который горит у тебя под задницей. Понял меня? Нет мягкого способа это сделать! Прыгни со скалы и научись летать, пока падаешь. Удачи.“

„Открыть сердце для любви – это как взбираться на скалу без страховки, причём не ради того, чтобы увидеть красоту мира с вершины, а из-за радости самого подъема. И боль в кровоточащих пальцах – неотъемлемая часть этой радости.“

„Проблема не в народе, а в ваших руководителях. Коммунизм — маска, натянутая на прежнее лицо России. Ваш Сталин — царь, Политбюро — бояре и аристократы, алчные и эгоистичные, ваши партийные кадры — чиновники, те же, что при Петре и Николае. Та же пресловутая российская автократия, вечная нестабильность, ксенофобия, абсолютная неспособность разумно управлять государством, террор вместо консенсуса и настоящей власти, наглая коррупция, только принявшая другие формы, некомпетентность и пьянство. Прочтите переписку Курбского с Иваном Грозным, прочтите Карамзина, Кюстина. Основной признак вашей истории никогда не изменить: унижение, из поколения в поколение, от отца к сыну. Испокон века, и особенно с эпохи монгольского ига, все вас унижают, и политика вашего правительства состоит не в том, чтобы бороться с униженностью и ее причинами, а в том, чтобы спрятать ее от остального мира. Петербург Петра не что иное, как потемкинская деревня, не окно, прорубленное в Европу, а театральная декорация, установленная, чтобы спрятать от Запада нищету и грязь. Но унижать можно лишь тех, кто терпит унижение; и лишь униженные способны унижать других. Униженные тысяча девятьсот семнадцатого, от Сталина до мужика, навязывают свой страх и унижение другим. Потому что в этой стране униженных царь, какой бы властью он ни обладал, беспомощен, его воля тонет в болотах и топях его администрации. Перед царем все кланяются, а за его спиной воруют и плетут заговоры, все льстят начальству и вытирают ноги о подчиненных, у всех рабское мышление, ваше общество сверху донизу пропитано рабским духом, главный раб — это царь, который не может ничего сделать с трусостью и униженностью своего рабского народа и от бессилия убивает, терроризирует и унижает его еще больше. И каждый раз, когда в вашей истории возникает переломный момент, реальный шанс разорвать порочный круг, чтобы создать новую историю, вы его упускаете: и перед свободой, вашей свободой семнадцатого года, о которой вы говорили, все — и народ, и вожди — отступают и возвращаются к уже выработанным рефлексам.

Но такая уж вещь прошлое - если вцепилось однажды зубами в вашу плоть, больше не отпустит.

The truth is great, and shall prevail, When none cares whether it prevail or not.

Опять наступила ночь, третья в этой каменной вечности. Опять я блуждал среди зарослей и осыпающихся скал своих мыслей.

Вот почему я плакал, я больше ничего не понимал и хотел быть один, чтобы ничего не понимать и дальше.“

„Не маловажное дело — брак благоустроенный; равно как для тех, которые живут в нем ненадлежащим образом, он бывает причиной множества несчастий. Жена как бывает помощницей, так часто бывает и вредительницей. Брак есть как пристань, так и кораблекрушение не по своему свойству, но по расположению худо живущих в нем. Кто соблюдает его должным образом по законам, тот после дел на торжище и всех разнообразных зол находит некоторое утешение и отраду в своем доме и в своей жене, а кто принимает на себя это дело необдуманно и как случилось, тот хотя бы и на торжище наслаждался великим миром, по прибытии домой встречает скалы и подводные камни. Поэтому… необходимо со вниманием слушать сказанное и, кто намеревается вступить в брак, делать это согласно с законами Павла, или, лучше, с законами Христа.“

„О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звёздами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки, и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челнок навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъярённого медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. Я хочу видеть, как молния разрезает небо и как зелёный жук переползает с одной ветки на другую. Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дёгтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда, звон колокола в деревенской церкви и стук дрожек по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфонии и лихие звуки хоровой цыганской песни.
О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!.. <...>
И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос: это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала. <...>
А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого сна забыл всё, что происходило со мной до этой минуты.
Через несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обречённым на непрерывное страдание.
Я вступал в новую жизнь...“

„Кутаясь в шаль, Маша дышала в открытую форточку и говорила, что всё это нестерпимо, что нужно уезжать, просто бежать из этого города и из этой страны, спасаться, что здесь вся жизнь ещё идёт по законам первобытного леса, звери должны всё время рычать, показывать всем и вся свою силу, жестокость, безжалостность, запугивать, забивать, загрызать, здесь всё время нужно доказывать, что ты сильнее, зверинее, что любая человечность здесь воспринимается как слабость, отступление, глупость, тупость, признание своего поражения, здесь даже с коляской ты никогда в жизни не перейдёшь улицу, даже на зебре, потому что тот, в машине, сильней, а ты слабее его, немощнее, беззащитнее, и тебя просто задавят, снесут, сметут, размажут по асфальту и тебя и твою коляску, что здесь идёт испокон веков пещерная, свирепая схватка за власть, то тайная, тихая, и тогда убивают потихоньку, из-за спины, вкрадчиво, то открытая, явная, и тогда в кровавое месиво затягиваются все, нигде тогда не спрятаться, не переждать, везде тебя достанет топор, булыжник, мандат, и вся страна только для этой схватки и живёт тысячу лет, и если кто забрался наверх, то для него те, кто внизу — никто, быдло, кал, лагерная пыль, и за то, чтобы остаться там у себя, в кресле, ещё хоть на день, хоть на минуту, они готовы, не моргнув глазом, перерезать глотку, сгноить, забить сапёрными лопатками полстраны, и всё это, разумеется, для нашего же блага, они ведь там все только и делают, что пекутся о благе отечества, и всё это благо отечества и вся эта любовь к человечеству — всё это только дубинки, чтобы перебить друг другу позвоночник, сначала сын отечества бьёт друга человечества обломком трубы по голове, потом друг человечества берёт сына отечества в заложники и расстреливает его под шум заведённого мотора на заднем дворе, потом снова сын отечества выпускает кишки другу человечества гусеницами, и так без конца, никакого предела этой крови не будет, они могут натянуть любой колпак — рай на небесех, рай на земле, власть народа, власть урода, парламент, демократия, конституция, федерация, национализация, приватизация, индексация — они любую мысль, любое понятие, любую идею оскопят, выхолостят, вытряхнут содержимое, как из мешка, набьют камнями, чтобы потяжелее было, и снова начнут махаться, долбить друг дружку, всё норовя по голове, побольнее, и куда пойти? — в церковь? — так у них и церковь такая же, не Богу, но кесарю, сам не напишешь донос, так на тебя донесут, поют осанну тирану, освящают грех, и чуть только кто попытается им напомнить о Христе, чуть только захочет внести хоть крупинку человеческого, так его сразу топором по голове, как отца Меня, всё из-под палки, всё, что плохо лежит, в карман, лучше вообще ничего не иметь, чем дрожать и ждать, что отнимут завтра, всё напоказ, куда ни ткни, всё лишь снаружи, всё обман, а внутри пустота, труха, как сварили когда-то ушат киселя, как засунули его в колодец, чтобы обмануть печенегов, вот мол, смотрите, нас голодом не заморишь, мы кисель из колодца черпаем, так с тех пор десять веков тот кисель и хлебают, всё никак расхлебать не могут, земли же согрешивши которей любо, казнить Бог смертью, ли гладом, ли наведеньем поганых, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми, аще ли покаявшеся будем, в нем же ны Бог велить жити, глаголеть бо пророком нам: «Обратитеся ко Мне всем сердцем вашим, постом и плачем», — да аще сице створим, всех грех прощени будем: но мы на злое ъзращаемся, акы свинья в кале греховнемь присно каляющеся, и тако пребываем, посади цветы — вытопчут, поставь памятник — сбросят, дай деньги на больницу для всех — построит дачу один, живут в говне, пьянстве, скотстве, тьме, невежестве, месяцами зарплату не получают, детям сопли не утрут, но за какую-то японскую скалу удавятся, мол, наше, не замай, а что здесь их? — чьё всё это?“

„И через мгновенье на «экране» появились две фигуры. Они казались огромными и занимали почти все освещенное пространство — гладкая стена имела высоту не меньше пяти метров и в ширину около трех-четырех метров. Фигуры были видны отчетливо и выделялись так рельефно, что казалось, что они в любой момент могут отделиться от стены и направиться к нам. Слева на 'экране' мы видели пожилого мужчину, скорее старца, с волосами до плеч и в длинных, до земли, одеждах. Левую руку он опустил, а в правой, вытянутой вперед, держал какой-то предмет, круглый, как мяч. Чуть поодаль, выше и правее, располагалась вторая фигура — совсем молодой мужчина. Он сидел в кресле, руки его лежали на подлокотниках. Взгляд устремлен вдаль, лицо напряжено. На голове у него высокая шапка, а над нею некое подобие антенны. Удивительное космическое событие у саблезубой скалы, которая находится в окрестностях города Петрича, относится к 5 мая 1979 г.“

„И через мгновенье на «экране» появились две фигуры. Они казались огромными и занимали почти все освещенное пространство — гладкая стена имела высоту не меньше пяти метров и в ширину около трех-четырех метров. Фигуры были видны отчетливо и выделялись так рельефно, что казалось, что они в любой момент могут отделиться от стены и направиться к нам. Слева на 'экране' мы видели пожилого мужчину, скорее старца, с волосами до плеч и в длинных, до земли, одеждах. Левую руку он опустил, а в правой, вытянутой вперед, держал какой-то предмет, круглый, как мяч. Чуть поодаль, выше и правее, располагалась вторая фигура — совсем молодой мужчина. Он сидел в кресле, руки его лежали на подлокотниках. Взгляд устремлен вдаль, лицо напряжено. На голове у него высокая шапка, а над нею некое подобие антенны. Удивительное космическое событие у саблезубой скалы, которая находится в окрестностях города Петрича, относится к 5 мая 1979 г.“

„На Марсе недавно обнаружили какие-то остатки пара, который раньше был водой. Можно предположить, что когда-то и на Марсе существовала цивилизация. Марс очень похож на Землю. У него даже скорости вращения вокруг Солнца и вокруг своей оси схожи с земной. Так вот, недавно я с лупой рассматривал фотографию мёртвой планеты, которую послал американский аппарат с Марса. И мне показалось [смеётся], что на одной из марсианских скал я различил три буковки: МВФ.“

„Пожалуй, в поэзии я могу полнее выразить мысли и чувства, противоречащие косному, застывшему мнению — твёрдому, как скала, — которое поддерживается множеством людей, вложивших в него капитал. <…> Если бы Галилей сказал стихами, что земля вертится, инквизиция, возможно, оставила бы его в покое.“

„Вот веточка цветущего вереска, обрызганная каплями росы, которые играют, как алмазы, под лучами солнца — вселенная в миниатюре, радующая взгляд того, кто умеет видеть!
Вот уголок леса, окруженный скалами, перерезанный песчаными обрывами,покрытый мхом, поросший можжевельником; его дикий, мрачный вид находит не менее жуткий отклик в сердце, и оно болезненно сжимается, когда из лесной чащи доносится пронзительный крик коршуна. Вот опаленные солнцем, бесплодные ланды с крутыми каменистыми склонами, дали которых окутаны, как в пустыне, знойным маревом,— здесь я нашел прелестный и одинокий цветок анемона с лиловыми, точно шелковыми лепестками и золотыми тычинками — трогательное олицетворение моей непорочной возлюбленной, такой одинокой в своей долине!
Вот обширные пруды, по поверхности которых природа рассыпала зеленые блестки,
спеша одеть полурастительным, полуживотным покровом эти стоячие воды, где жизнь возникает за несколько дней, а водо­рослей и насекомых такое же множество, как и светил, плавающих в эфире мироздания.“

„Здесь лишь лани бродят, скачут белки…
Пенье птиц… Жужжание пчелы…
Погляди, как скалы эти хмуры,
Сколько ярких лютиков в траве!
Белые меж них гуляют куры
С золотым хохлом на голове.“

„Это город из камня. Жители города не воспринимают этот камень как завезенный откуда-то на их землю в виде отесанных глыб,которые затем положили одна на другую и таким образом возвели город. Нет, им представляется одна сплошная гигантская скала из которой вырублено все — дома, улицы, мосты — а земля, принесенная в пригорошнях, развеянная вокруг, втоптанная в камень, служит лишь напоминанием, что не из одного камня состоит земля.“

„Над волосами, словно скала из воды, возвышалась бледная плешь. Из ушей рос пух, такой длинный, что в нём могла запутаться муха.“

„Его нельзя было назвать по имени, ибо имени у него не было. Он не знал значения слова «имя», да и вообще никаких слов. Он не знал ни одного языка, ибо, странствуя по Галактике в течение бесчисленных мириадов световых лет, он не встретил ни единого признака жизни. Он считал себя единственным живым существом во всей Вселенной.
У него не было родителей, потому что он был единственным и уникальным. Он был обломком скалы диаметром чуть больше мили, свободно парящим в бесконечном космосе. Существовали мириады подобных крошечных мирков, но все они были безжизненными камнями, мертвой материей. Он мыслил, и он представлял собой целостность. Случайное соединение атомов в молекулы превратило его в разумное существо. Насколько нам известно, такое в истории мироздания случалось всего дважды: второй раз — в доисторические времена на Земле, когда атомы углерода образовали органические молекулы, которые начали размножаться и развиваться.“

„Человечность, точно поток чистой и благородной воды, оплодотворяет низины; он держится на известном уровне, оставляя сухими бесплодные скалы, вредящие полям своей тенью или грозными обвалами.“

„Деньги всё могут сделать: они срывают скалы, высушивают реки; нет такой вершины, на которую не мог бы взобраться нагруженный золотом осёл.“

„А в гроте, под скалой — наивная Мадонна“

„Лига наций похожа на спасательный пояс, нарисованный на прибрежной скале.“

„Только на гранитной скале устава Лиги Наций мы сможем построить высокий и прочный храм и цитадель мира.“

„Всякий пьяный шкипер уповает на провидение. Но проведение иногда направляет корабли пьяных шкиперов на скалы.“

„Какие науки более свойственны уму человека, чем науки естественные? Они помогают человеку больше всего проникать в действие тех законов, познание которых показывает, как интересны даже самые незначительные явления природы. При помощи этих наук человек находит, по словам поэта: «…язык в деревьях, книгу в ручьях, летописи в скалах и всюду гармонию»“

„Помыслы благородного мужа – как голубизна небес и блеск солнца: не заметить их невозможно. Талант благородного мужа – как яшма в скале и жемчужина в морской пучине: разглядеть его непросто.“

„Я, как волна, что
Ветер несёт на скалы,
Даже краткие
Воспоминания о
Ней разбиваются в пыль.“

„И они никогда не осуществляют встреч –
А на сэкономленные отапливают полмира. Ему скопленной нежностью плавить льды, насыпать холмы,
Двигать антициклоны и прекращать осадки.
Ей на вырученную страсть, как киту-касатке,
Уводить остальных от скал, китобоев, тьмы.“

„Шестьдесят два человека суммарно зарабатывают больше, чем полмиллиарда людей. Шестьдесят два человека! Можно загнать их в один автобус и врезаться в скалу. Прощай, неравенство!“

„В противоборстве со скалой ручей всегда побеждает, если не силой, то упорством.“

„Никогда не забуду выражение лица привратника иерусалимской мечети Купол Скалы, когда я легкомысленно предложил, чтобы он пренебрег каким-то календарным запретом и пустил меня внутрь. Его лицо, до этого прохладно-приветливое, превратилось в маску, и эта маска заявляла, что он теперь имеет полное право убить и меня, и мою жену, и моих детей. Я понял тогда, что выражение «глубоко верующий» — грубое надругательство над понятием глубины. Нельзя назвать что-то глубоким только потому, что это единственное, что есть в наличии; скорее это глянец, прикрывающий пустоту.“

„С юности — я покинул Россию в 19 лет — мои политические взгляды остаются строгими и неизменными, как старая серая скала. Они классически, почти до банальности. Свобода слова, свобода искусства. Социальный или экономический строй идеального государства меня интересует мало. Желания мои весьма скромны. Портреты главы государства не должны размером превышать почтовую марку. Никаких пыток, никаких казней.“

„Бег — это моё хобби, в котором постепенно повышалась динамика. Сначала я проходил небольшие расстояния и думал: «О, у меня получилось! Как здорово!» Но чем больше я это делал, тем интереснее становилось поднимать планку — больше, сложнее, в непривычных условиях. Когда было жарко — хотелось испытать себя в условиях холода, находился в тайге — тянуло в пустыню или в скалы, тренировался на Кавказе — думал об Альпах. […] Это началось в 2008 году. Тогда я был классическим легкоатлетом, боролся за секунды и минуты, хотел установить личные рекорды на асфальте. Но на этом покрытии я стал травмироваться, и мой тренер посоветовал сменить его на пересечённую местность. Мне рассказали про горный марафон «Конжак», трек вокруг Аннапурны и Эльбрус. Я ушёл на грунт — и меня затянуло, обратно уже не вернулся“

„Юность? Вздымающаяся волна. Позади — ветер, впереди — скалы.“

„«Ваши желания будут разбиваться об реальность жизни, как волны об скалы маяка надежды — но потом они снова станут едины, и будут рости пока не затопят все побережье».

© Марк Девольт“

„Над срединою ущелья нависла громадная глыба, ежеминутно угрожавшая обрушиться вниз. Подножья скал обросли эвфорбами и алоэ, дававшими немного тени. За исключением этой суровой растительности не было другой. Ни деревца, ни травки. Лишь в одном месте котловины виднелось два-три жалких куста, немного тощей травы и несколько кустов верблюжьего терновника, на ветвях которого раскачивались, точно длинные кошельки, гнёзда птиц-ткачей.“

„На горах этих лежит печать особой торжественности, — они возвышаются как стены на границе жизни и смерти. Здесь, внизу, город, порт, дамба, движутся суда, поезда, лодки, — там — вечное молчание. Туда никто не ходит, потому что незачем ходить. Там начинается область скал и песчаных холмов. Кое-где попадается красный вереск, кое-где иерихонская роза продерётся из-за песка своими сухими ветвями — и только; кругом ни дерева, ни кустика, ни капли воды — открытое, мёртвое пространство.“

„Тогда я пришел в гнев и проклял проклятием молчанья реку и кувшинки, и ветер, и лес, и небо, и гром, и вздохи кувшинок. И они были объяты моим проклятием и сделались немы. И луна остановила свой трудный путь по небу, и гром утих, и молнии не блистали больше, и тучи повисли неподвижно, и воды вошли в своё ложе и остались там, и деревья перестали качаться, и кувшинки не вздыхали больше и не подымалось больше из их толпы ни малейшего шёпота, ни звука по всей обширной пустыне без границ. И я поглядел на надпись на скале, и она переменилась; и теперь буквы составляли слово: « М о л ч а н и е ».“

„Когда видишь фотографию китайского храма, высеченного в скале, этого нечеловеческого сооружения, с фигурами богов, величиной в тучи — тут же почти, закрыв лицо, отбрасываешь это изображение. …
Вот как, если заглянуть вглубь, чувствуешь себя. Довольно мне и моей культуры — греческой, римской, средиземноморской, — моей культуры, моего Наполеона, моего Микеля, моего Бетховена, моего Данте, меня. Довольно мне меня! Я был в аду, в чистилище, в раю, я шел куда-то по звуку скрипки, по зеленоватой дороге — да, да, это было со мной. Но никогда я не был в скале храма, во рту Будды, в огне дракона! Не надо мне этого! Не надо! Мне страшно. Я перестаю существовать! Я ничто!“

„Была ли геройская обезьяна, о которой рассказывает Дарвин по Брему, рабом, восставшим против господ? «Все павианы,— рассказывает Дарвин,— снова забрались на высоты, за исключением молодого, приблизительно шестимесячного детёныша, который, громко взывая о помощи, взобрался на скалу, где его окружили собаки. И вот с высот спустился один из самых больших самцов, настоящий герой, медленно приблизился к молодому павиану, поласкал его и торжественно увёл с собой, а собаки от изумления не решились даже напасть на удалявшихся обезьян.»“

„Я спотыкаюсь, я бьюсь об скалы, но я вновь ложусь на теплую кровать“

„Демон стоял на сцене, веки прикрыты, дирижировал

и не музыкантами – музыкой.

Свет стекал по нему медом.

Время капало медом.

А мелодия – громче.

И громче.

И… господи! как хотелось бежать, идти, делать, преодолевать, тянуться и достигать –

чудо.

Ты больше не маленькая блоха,

не тупая служанка,

не пухлая лишняя тля,

ты – озон в скалах,

прибой,

пространство, пропахшее волнами и горизонтом,

штормом.“

„Демон стоял на сцене, веки прикрыты, дирижировал

и не музыкантами – музыкой.

Свет стекал по нему медом.

Время капало медом.

А мелодия – громче.

И громче.

И… господи! как хотелось бежать, идти, делать, преодолевать, тянуться и достигать –

чудо.

Ты больше не маленькая блоха,

не тупая служанка,

не пухлая лишняя тля,

ты – озон в скалах,

прибой,

пространство, пропахшее волнами и горизонтом,

штормом.“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Ирландские свитера, запах старого дерева, запах виски, месса воскресная, запах пороха, крови, бойня в квартире и бойня, откуда привозят туши на задний двор мясной лавки, куда ходят крайне развязные британские фермерши.

Камин и беседы. И библия, ужины, почти насильно скармливаемые, чтоб назавтра было из чего строить мышцы.

Монтаж картинок в моей голове.

Монтаж скал ирландских на итальянской скале.

И всё – о любви.

Всё – о яхтах, музыке, удовольствии.

Нет.

Блаженстве.

И благодарности. Я тишайше благодарен вам, Colin the Butcher, sir.

I’ll play it hard and live it light.

И усталость во мне – наслаждение.“

„Если скала, преграждающая путь, неподъёмна, то это не повод разочаровываться - её ещё можно обойти или взорвать!“

„Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?“

„Не все то — скала, что молчит.“

„Кто может узнать в засушенной розе королеву цветов? Чтобы она одновременно символизировала любовь и философию, необходимо увидеть ее, когда, выглядывая из расселины влажной скалы, она блестит среди зеленой листвы, когда легкий ветерок раскачивает ее на стебле, усеянном шипами.“

„Какое было дело испанским плантаторам на Кубе, выжигавшим леса на склонах гор и получавшим в золе от пожара удобрение, которого хватало на одно поколение очень доходных кофейных деревьев, — какое им было дело до того, что тропические ливни потом смывали беззащитный отныне верхний слой почвы, оставляя после себя лишь обнаженные скалы!“